Андрей Битов - Пушкинский том (сборник)

II. Благодарная Россия

Пояснительная записка к проекту придорожного памятника

Странное это дело, отмечать юбилей смерти… Хотя бы и такой круглый, как 150. Как ни скорби, прорывается торжество: мы-то живы! Очередной зарок не писать к этому юбилею пал, как и всякий зарок. Я получаю очередное послание от Боберова… Кто он?

Рассуждая о последних днях Пушкина, мне уже приходилось размышлять о месте примет и суеверий в его жизни, весьма значительном… Меня тогда поразило необычное пренебрежение, возможно сознательное, внезапно проявленное к приметам, которым в прежней жизни следовал он неукоснительно, именно в роковой день 27 января 1837 года (см.: Статьи из романа. М., 1986, с. 228–230). В той же книге (с. 291) упомянут некий корреспондент, А. Боберов, приславший мне обширное изыскание о роли дат в судьбе поэта. В это послание входила и небольшая его поэма, снабженная громадным комментарием, более освещающим обстоятельства написания ее, нежели сам предмет. Комментарий этот, однако, не лишен не только точных наблюдений над самим собой и своим творческим процессом, но и некоторых свободных раздумий о судьбе поэта, более гипотетических, нежели обоснованных. Всё это и в целом достаточно любопытно, но слишком объемно и годится лишь для журнала. Здесь же я рискую предложить читателю лишь саму поэму с предельно сжатым комментарием.

В основу «поэмы» положен парадоксальный факт, известный со слов самого поэта. Как, не ведая о предстоящем выступлении декабристов, по некоему (корреспондент мой увлечен парапсихологией) наитию Пушкин срывается в нарушение всех запретов из Михайловского в Петербург, причем точно в последний момент, чтобы поспеть к 14-му, но, сорвавшись, тут же поворачивает обратно в силу череды дурных примет, последней и решающей из которых оказался заяц, перебежавший дорогу. Привлекая к своим выкладкам и модный ныне восточный календарь, сопоставляет он роковые для поэта 1825 и 1837 годы как годы Петуха, между тем рок таился, как в черепе Олегова коня, в годе и его женитьбы, совпавшем с годом Зайца. Оставляя все эти изыски в стороне, от себя скажем, что Пушкину на его жизнь вполне хватило примет народных, от зайца до копеечки, нами напрочь забытых, вытесненных суевериями восточными, в свою очередь не усвоенными. Пушкин, по-видимому, не знал, что он Близнец и Овца (впрочем, это еще следует проверить…), но, во всяком случае, не мог бы придавать этому значения как реалиям сознания и судьбы – того значения, которое он исподволь придавал преданиям и приметам, народным и родовым, родившись под своею звездою и дожидаясь своей звезды.

Итак, вот эта «поэма»…

1. Обзор лирики

ЗИМОЙ: «Письмо любви! прощай: она велела.

Как долго медлил я! как долго не хотела

Рука предать огню… пылают – легкий дым…

Желаю славы я, чтоб именем моим

Твой слух был поражен… мой талисман, храни

Меня во дни гонения, во дни…»

(Посвящено разлуке с Воронцовой:

«Сожженное письмо», «Желанье славы» (новой…))

ВЕСНОЙ: «глава… падет… мой недозрелый гений

Для славы не свершил возвышенных творений;

Я скоро ВЕСЬ умру». (Со строчки сей проценты

Начислим на последний monumentum:

«Нет, ВЕСЬ я НЕ умру…»)

В ту ОСЕНЬ он пророчит:

«Я НЕ умру, – (в письме), – Бог не захочет,

Чтоб „Годунов“»…

(Меж этих двух прозрений

Есть ЛЕТОМ

«мимолетное… как гении…»

Мгновенье чудное…) [2]

Лицейское, осеннье,

«Отрадное свиданье», как виденье

То, мимолетное…

Полнее… наливайте…

Стакан!.. «до дна, до капли выпивайте!»

Полней, полней! ты, солнце! ты, заря!

Но за кого? о други, возгоря…

Увы… Ура! наш царь! «наш круг… редеет;

Кто в гробе спит, кто, дальний, сиротеет;

Судьба глядит…»

Страданье, мрак, мечта,

Мысль, ревность лиры, мщенья красота —

«Всё в жертву памяти» – изгнанье, славы блеск… —

Всё той же воспаленной девы…

«Мне скучно, бес».

«Что делать…»

2. Перед 14 декабря (не ранее 7 ноября) [3]

Фауст: Всё утопить.

Мефистофиль: Сейчас.

3. Памятник