Любовь Космодемьянская - Повесть о Зое и Шуре

Неожиданно для себя я встала и попросила слова. Меня пригласили пройти на невысокую трибуну, и пока я шла, Зоины глаза с портрета смотрели мне прямо в глаза. Теперь портрет Зои был за мною, немного сбоку, как будто она стояла за моим плечом и смотрела на меня. Но я не говорила о ней.

- Ваши братья, ваши сестры на фронте каждый день, каждый час жертвуют жизнью, - сказала я. - Ленинград голодает... Каждый день от вражеских снарядов гибнут люди...

Нет, не стану пытаться передать то, что я сказала тогда. Я не помню слов. Но глаза молодежи, устремленные на меня, подтвердили: я говорю то, что нужно.

Потом они отвечали мне - коротко, решительно.

- Мы будем работать еще злее, - сказал тот, кто выступил первым.

- Мы назовем нашу бригаду именем Зои, - сказал другой.

... Через месяц мне позвонили с того завода.

- Любовь Тимофеевна, мы теперь перевыполняем план, - услышала я.

И я поняла: дать горю сломить себя - значит оскорбить память Зои. Нельзя сдаться, упасть, нельзя умереть. Я не имею права на отчаяние. Надо жить.

Выступать перед людьми, говорить с большой аудиторией мне было очень трудно. Но я не могла отказать, когда меня просили приехать, а это бывало все чаще. Не смела отказать потому, что поняла: если мое слово помогает, если оно доходит до людей, до молодежи, если я могу внести хоть небольшую долю в великую борьбу с врагом - значит, я должна это сделать,

"ПОЖЕЛАЙ МНЕ ДОБРОГО ПУТИ!"

- Где ты был, Шура? Почему так задержался?

- Ох, мамочка, прости, пожалуйста. Так уж вышло.

С каждым днем Шура приходил все позже. Он чем-то встревожен, о чем-то все время сосредоточенно думает. О чем? Почему он не говорит мне? У нас не в обычае расспрашивать друг друга. Если хочешь поделиться тем, что у тебя на душе, - скажи сам. Так оно и бывало всегда. Почему же сейчас он молчит? Что случилось? Что у нас может еще случиться? Может быть, пришло письмо из Гаев? Здоровы ли старики?.. Вот вернется сегодня Шура, и я сама его обо всем спрошу.

И вдруг, убирая со стола, я нечаянно смахнула какой-то забытый листок. Нагнувшись, подняла. На листке рукою Шуры были переписаны стихи о водителе танка, который, как капитан Гастелло, в последний миг повел на врага свою охваченную пламенем машину:

Вот он по рытвинам крутым

Идет неудержимо,

И вьются по ветру за ним

Густые космы дыма.

Он возникает тут и там,

Как мститель, в самой гуще,

И настигает по пятам

Идущих и бегущих.

Дымится в поле снежный прах

На узком перекрестке,

Трещат у танка на зубах

Обозные повозки

Он через рвы летит вперед,

В глазах мелькают пятна,

И землю ту, что он берет,

Он не отдаст обратно...

Ты различишь его в огне

По свету славы вечной,

По насеченной на броне

Звезде пятиконечной.

Я прочитала эти стихи и вдруг поняла то, о чем боялась думать все это время: Шура уйдет. Уйдет на фронт, и ничто, ничто его не остановит. Он еще ничего не сказал мне, ни словом не обмолвился, ему еще семнадцати не исполнилось, но я знала: так будет.

И я не ошиблась. Как-то вечером, вернувшись домой, я еще в коридоре услышала шумный разговор и, открыв дверь, увидела: сидят впятером - Шура, Володя Юрьев, Володя Титов, Неделько и Юра Браудо; у каждого в зубах папироса, комната полна табачного дыма. До этой минуты я никогда не видела, чтобы Шура курил.

- Зачем это ты? - спросила я только.

- Нас сам генерал и то угощал, - быстро, словно решившись, ответил Шура. - Мы... знаешь, мы едем в Ульяновское танковое училище. Нас уже приняли.

Я молча опустилась на стул...

- Мамочка, - говорил Шура ночью, присев ко мне на кровать, - ты только пойми. Ну пожалуйста! Чужие люди пишут тебе: "Мы будем мстить за Зою". А я, родной брат, останусь дома? Да как же я посмотрю в глаза людям?

Я молчала. Если тогда я не нашла слов, которые остановили бы Зою, какие слова найду я теперь?..

1 мая 1942 года Шура уехал.

- Их не будут провожать, - сказал он про своих друзей. - И меня не надо, хорошо? А то им обидно станет. А ты пожелай мне доброго пути!

Я боялась, что голос мне изменит, и только молча кивнула. Сын еще раз обнял меня, крепко поцеловал и вышел из комнаты. Дверь захлопнулась, и на этот раз я осталась совсем одна.

... А через несколько дней пришло письмо из Осиновых Гаев: умерла моя мать. "Не смогла она пережить Зоиной гибели", - писал отец.

ВЕСТИ ИЗ УЛЬЯНОВСКА

Шура писал мне почти каждый день. Он попал со своими товарищами в одно отделение и шутя называл его "Ульяновским филиалом десятого класса 201-й московской школы".

"Эх, мама, - писал он в одном из первых писем, - ничего-то я не умею! Даже ходить в строю толком не умею; сегодня, например, отдавил товарищу пятку. Командиров приветствовать тоже не умею. И меня за это по головке не гладят".

Время шло - и в другом письме он писал:

"Устаю, недосыпаю, но работаю, как зверь. Уже хорошо изучил винтовку, гранату, наган. На днях мы ездили на полигон, где стреляли из танка. Мои результаты для начала нормальные: по стрельбе из танка на дистанцию 400 и 500 метров из пушки и пулемета я поразил цели на "хорошо". Ты теперь меня не узнаешь: командиров хорошо приветствую и в ногу хожу молодцом".

Когда дело стало подходить к экзаменам, Шура в каждом письме начал меня умолить: "Мама, если можешь, то достань мне широкий ремень; если можешь, то о портупеей". И через несколько дней снова: "Мама, поищи получше! Какой я буду офицер, если ремень у меня совсем никуда не годится". Сквозь эти строки на меня смотрели отчаянные глаза маленького Шуры. Точно так же, почти теми же словами, он просил в детстве, когда ему чего-нибудь очень хотелось.

Вот передо мною сто Шуриных писем, от самого первого до последнего, и, перечитывая их, я вижу, как рос, как мужал мой мальчик.

Однажды я получила от него такое письмо:

"Мама, мои занятия в училище близятся к концу - 1 ноября начинаются экзамены. Я устаю, недосыпаю, но работаю много. Сказалось, что я нахожусь здесь почти вдвое меньше времени, чем другие. Отстал.

Экзамены эти будут самыми главными в моей жизни. Я напрягу все свои силы, все внимание, потому что страна должна получить хорошо подготовленного танкиста-лейтенанта, именно лейтенанта, а не младшего лейтенанта и не старшего сержанта. Ты пойми - это не честолюбие, не тщеславие; просто я должен сделать все, что смогу, чтобы быть нужнее, полезнее. Я читаю о том, как фашисты жгут наши города и села, как они мучают детей и женщин, я вспоминаю о том, как замучили Зою, и хочу только одного: скорее на фронт".

И другое письмо:

"Мама, слушай: госэкзамены закончились. По технике - "отлично", по огневой подготовке - "отлично", по тактике и военной топографии "отлично"..."