Мои воспоминания - Жюль Массне

Ни одна из возможных почестей, что оказывают живым, его не миновала. Разве что в ордене Почетного легиона он был только великим офицером, но если тут его обделили высшим званием, то общественное мнение давно ему это звание присудило. И мы можем смело утверждать, что он не был обойден славой, но его кончина умалила нашу общую.

Прощай, Фремье! Прощай, достойный и блистательный сын Франции! Ты можешь с чистой совестью и чувством выполненного долга присоединиться к сонму тех, чья жизнь, как твоя, была исполнена высоких трудов, уроков, драгоценных для будущих поколений!

Прощай! Тебя не забудут не только те, кто дорог был твоему сердцу, те, кто остался после тебя, кого ты так любил, не только наш коллега Габриэль Форе, которому ты отдал одну из дочерей, не забудет тебя вся Академия изящных искусств!

Вторник 25 октября 1910 года.

Речь президента на открытии заседания

Господа!

Либо никогда еще Фортуна не была столь слепа, либо мои коллеги надо мной подшутили, усадив меня в это кресло, но мне выпала опасная честь председательствовать на одном из ежегодных заседаний, где сходятся вместе пять академий. Тяжкая задача для бедного композитора, который всегда интересовался наукой и литературой, однако тирания двух восьмых не оставляла ему времени углубиться в эти вопросы.

Однако же один музыкант, правда, необычайно высоких достоинств, уже председательствовал в 1895 году на славном праздновании столетия Французского института в Сорбонне. Это был мой глубоко почитаемый учитель Амбруаз Тома. Многие из присутствующих здесь помнят его благородное лицо и великолепную осанку, строгость его стиля и блеск красноречия в тот торжественный день. Позвольте же мне в его память, из чувства глубочайшей признательности, быть сейчас здесь под его защитой.

Дабы достойно воспеть все пять академий, понадобилась бы античная лира, та самая, с пятью струнами, которую эллины именовали пентакордом. Увы, я не нашел ее, ибо это легендарный инструмент, и мы даже не уверены, что он на самом деле существовал. Если бы Генрих Вайль, первый из собратьев по ремеслу, кого мы потеряли, был бы теперь среди нас, он отыскал бы способ научно разъяснить этот вопрос. Однако вот уже год как Академия надписей и изящной словесности потеряла этого выдающегося профессора, старейшего из своих членов, родившегося в 1818 году во Франкфурте-на-Майне, тогда еще вольном городе. На своих лекциях он уделял особое внимание Древней Греции. Был запоздалым эллином среди нас, восьмым мудрецом, предпочитал высокое общество Эсхила, Еврипида и Демосфена, произведения которых комментировал в своих знаменитых трудах.

В 1848 году, будучи бессильным остановить бег времени и сделаться гражданином древних Афин, он выбрал французскую нацию, ибо считал ее, даже во времена упадка, наиболее утонченной среди нынешних народов. И мы прекрасно знаем, какое наследство оставил он своей приемной родине.

В 1882 он вступил в Академию так, словно его привел сам Дионисий Галикарнасский, еще один старинный его ДРУГ.

Нужно ли цитировать его «Исследования античной драмы», равно как и «Заметки об античности», упоминать о его длительном сотрудничестве с «Учеными записками»[35] и «Обозрением трудов по греческой античности»?

Так он достиг последних пределов своей жизни, неизменно улыбчивый, любезный. Даже когда тело его, казалось, уже не способно было двигаться, ум оставался блестящим. Стоило лишь заговорить с ним о любимой его Греции, упомянуть о найденном тут или там папирусе, как он приподнимался, оживленный, с горящим взглядом. С этой любовью к Греции он и угас, прекрасный старец. Однажды вечером ушел с тихим вздохом, под легкое звучание од Анакреонта.

Затем настал черед д’Арбуа де Жюбенвиля, также покинувшего нас в весьма преклонном возрасте, так как родился он в Нанси в 1827 году. Сын адвоката, он нашел свою судьбу в Национальной школе хартий с наделавшей много шума диссертацией «Исследование меньшинств и их влияния на феодальное право».

Свершилось! С 1852 года он архивист департамента Об, и, живя уединенно в предместьях Труа, пишет ряд работ, что определят всю его жизнь. Более всего его интересуют корни нашей национальной истории. Посмотрите же, на что способны казались его энергия и воодушевление!

Дабы раскрыть тайны нашего происхождения, он счел нужным познакомиться с бретонцами Арморики, и сделал это. Затем, решив, что Нижней Бретани недостаточно, он с новыми силами предался изучению галлов, и тут тоже преуспел. Придя в конце концов к мысли, что для данного предмета очень важны ирландцы, он изучил и их тоже.

Это уже слишком! Д’Арбуа де Жюбенвиль должен был стать одним из вас! И стал в 1884 году. Опираясь более на филологию, чем на археологию, он разрешил сложный вопрос о происхождении французов. Золотым мечтам и иллюзиям он противопоставил суровую точность документов. И все же, отдавая должное энергии и победоносной последовательности д’Арбуа, многие художники сожалеют о том, что их лишили этих баек, прелестно изложенных волшебных сказок, что баюкали их юность и пробуждали воображение.

Можно, однако, предполагать, что д’Арбуа де Жюбенвиль в конце своей жизни это заподозрил. Что же произошло? Он зачастил в салон Гастона Пари, куда приходило множество замечательных писателей. Он повстречал там людей большого ума, таких как Ренан и Тэн. Он водил дружбу со столь блестящими поэтами, как Сюлли-Прюдом и Эредиа. Это было неодолимое искушение. И случилось то, что и должно было произойти. Воображение однажды одержало верх над ним. Где же теперь покоился коренной кельт? К великой радости его коллеги Генриха Вайля — в руках Гомера! Он решил углубить свои познания в греческом, поскольку надо же было ему что-то изучать, и, положившись на выдумки, написал «Гомерову эпопею»! И это, господа, был его последний росчерк на пути в вечность, Сезам, открывший ему дорогу в рай!

Иногда кажется, господа, что Академия надписей и изящной словесности выдала своим членам пропуск в долголетие. Генрих Вайль ушел в 90 лет, д’Арбуа де Жюбенвиль — в 83, а Леопольд Делиль оставил нас в возрасте 84 лет. В число членов Академии он вошел в 32 года, и двух лет не прошло, как мы отмечали его юбилей.

Вся его слава, можно сказать, полностью уместилась в стенах Национальной библиотеки, но как же ярко осветились эти стены!

И все же случилось так, что после полувека, проведенного в дорогой его сердцу библиотеке, прославленной и наполненной его трудами, неожиданно суровое