Изабелла Аллен-Фельдман - Моя сестра Фаина Раневская. Жизнь, рассказанная ею самой

В мечтах до сих пор вижу себя почтенной матерью большого семейства, окруженной детьми и внуками. Муж тоже присутствует в моих мечтах, с одной лишь поправкой – он богат, как когда-то был богат мой отец. Мы живем в Швейцарии (если бы на земле был рай, то он находился бы там), и сестра приезжает к нам в гости. У нас огромный дом, настоящий château[141], много слуг. Si les souhaits fussent vrais, pastoureaux seraient rois[142].

В Свердловске сестра имела несчастье познакомиться с одной молодой и донельзя назойливой особой, актрисой местного театра музыкальной комедии. Впрочем, по утверждению сестры, там она назойливой не была. Сестра уже и забыла об этом мимолетном знакомстве и никогда бы о нем не вспоминала, если бы та актриса не приехала в Москву и не явилась к ней в театр. И ладно бы явилась выразить свое почтение или просто поболтать! Нет – сестре пришлось выдержать настоящую осаду. Эта девица требовала у нее рекомендацию в «какой-нибудь московский театр»! В какой-нибудь! Именно требовала, а не просила.

– Говорит: «Вы должны мне помочь, я сожгла за собой все мосты! Мне некуда возвращаться! На вас вся надежда, Фаина Георгиевна!» – жаловалась мне сестра. – Я спрашиваю: «Как вы себе это представляете – рекомендация от Раневской? Вы, милая, меня с Фурцевой не спутали? Я напишу вам рекомендацию, мне не трудно, это займет не более минуты, но если там, куда вы придете с нею, вам дадут от ворот поворот, тогда что?» А она мне: «Вы только напишите! Не дадут! Я их умолю! Я руки на себя наложу, но буду играть в Москве!» Совершенно ненормальная особа. Как она собирается играть, наложив на себя руки? Удивительная бестактность! Свалиться как снег на голову и чего-то требовать от почти незнакомого человека! Пятиминутный разговор в Свердловске, это еще не знакомство! Удивительная бесцеремонность!

Я сочувствую. Не люблю назойливых и бесцеремонных людей. Вдруг звонит телефон. Я беру трубку. Это Сергей, сосед сверху. Передаю трубку сестре.

– Ну как вам моя protégé? – спрашивает сестра. – Понравилась? Ну, я рада… Задатки у нее определенно есть, думаю, что вы не пожалеете… Спасибо, спасибо огромное, просто камень с души упал…

– Так ты устроила ее в театр к Сергею? – удивленно спрашиваю я, когда сестра заканчивает разговор.

– Да, – отвечает она. – Надо же помочь человеку. У нее в глазах так и плескалось отчаяние! Я позвонила Сергею, записала ей адрес, объяснила, как ехать, и даже выпросила у нашего директора записку в общежитие, чтобы ее приютили там на два-три дня. Не домой же ее приглашать!

– Если бы он не дал записку, то пришлось бы и пригласить, – говорю я. – Все хорошо, но зачем надо было так возмущаться? Можно было просто сказать, что приехала из Свердловска знакомая девочка и ты ее устроила к Сергею в театр.

– Можно просто сказать, что одна дама продала свое имение, потому что нуждалась в деньгах, – в голосе сестры отчетливо звучит ехидство. – А можно написать об этом целую пьесу и назвать ее «Вишневый сад»!

– Так то была пьеса! – смеюсь я. – Прости, что сразу не догадалась.

Лицо сестры становится серьезным, даже строгим, а глаза увлажняются. Она говорит, и голос ее начинает дрожать:

– Знала бы ты, как я волновалась, когда собиралась идти к Лиле!..

Я знаю, сестра не раз рассказывала, как она волновалась.

– Я так переживала, я так отчаянно трусила! Лиля! Царица сцены! Ангел! Идеал! Что ей до меня? Я поклялась всем, чем только могла поклясться, что если Лиля мне поможет, то и я стану помогать всем, кто обратится ко мне за помощью. И помогаю, только прошу поменьше об этом рассказывать, а то мне жить некогда будет.

– Nous n’avons pas garde les cochons ensemble![143]– сказала я сегодня в гастрономе одному наглецу, который мало того, что обратился ко мне на «ты», но еще и дернул меня за рукав.

Грубить по-русски мне было неловко, промолчать я тоже не могла, вот и прибегла к французскому.

– Pardonnez-moi, madame[144], – услышала я в ответ.

Мужчина был небрит, неухожен, одет в грязноватый плащ, но говорил по-французски, как урожденный парижанин.

– Это был шпион! – заявила сестра, когда я ей рассказала об этом. – Он забылся и ответил тебе на родном языке!

Думаю, что это был какой-то опустившийся интеллигент. Вряд ли французский шпион способен обратиться к даме «слушай, мать».

Вчера был Йом-Кипер[145]. Я перебирала в памяти свои грехи и поняла, что невольно избавилась от многих. Вот оно, благотворное влияние прожитых лет. Основным своим грехом считаю несдержанность. Пора бы научиться владеть собой и стать терпимее к людям, в первую очередь к моей сестре. Покойный муж в этот день непременно просил у меня прощения за все обиды, которые причинял мне. Он обижал меня так редко, что я до сих пор помню все обиды наперечет. Пора бы забыть. Начну забывать.

Nicolas окончательно успокоился. Неприятности прошли стороной, и ему теперь ничто не угрожает. Был суд, но его даже не пригласили выступить, и это хорошо. Иногда следует радоваться, что о тебе забывают. Подарил мне старинную брошку, недорогую, но очень изящную. Я присматриваю ему в подарок запонки. Nicolas любит серебро и не любит золото, я это помню.

– Зарплата начинающего актера меньше ста рублей, а ученик токаря на заводе получает сто двадцать! – возмущается сестра. – Пусть им токари и играют! Как при таких доходах не хотеть подработать? Как можно жить на такие деньги.

В театре новый скандал. Молодые актеры подрабатывали в ресторане – кто-то играл, кто-то пел. Это сочли недостойным, и теперь у них неприятности. Сестра негодует.

– Когда у тебя есть все, что только душа пожелает, легко произносить с трибуны высокие слова о святости искусства! На сытое-то брюхо! А вот когда у тебя зарплата девяносто да дома жена с грудным ребенком на руках, то тут уже о другом думать приходится. И вообще, что плохого в том, что советский актер поет в советском ресторане для советских людей? Под хорошую песню и кушается лучше, под музыку можно потанцевать. Я не выдержала и спросила: «Скажите мне, почему зрителю можно есть в театре во время спектакля, а актеру нельзя петь в ресторане?» Что ты так смотришь? Некоторые без всякого стеснения едят бутерброды в зрительном зале. Одному как-то раз сделали замечание, а он ответил: «Мне доктор прописал есть строго по часам», как тебе это? Давно пора объединить театры с ресторанами, тогда и на плохие спектакли будут ходить. Вот помру я, и пусть объединяют…

Сестра в очередной раз рассердилась на Орлову.

– Если послушать Любку, так весь мир вертится вокруг нее! И Сартр пьесу для нее написал, и от ее игры он в восторге, и что она лучшая из всех известных ему исполнительниц роли Лиззи Мак-Кей! Любка! Любка! Любка! Свет в окошке, дырка в лукошке! А о том, что «Лиззи Мак-Кей» поставила Ирина, даже не вспоминает. Как будто эта пьеса поставилась сама по себе! Ирина столько труда в нее вложила, это же не самая гладкая пьеса, не «Без вины виноватые». А Любка захапала себе все лавры! Я все жду, когда же у нее начнется головокружение от успехов, да все никак не дождусь! Ах, все для нее – и пьесы для нее пишут, и сценарии, и театр только на ней одной и держится! Да если хочешь знать, весь театр держится на Ирине! Она обо всем думает, все предусматривает, разрешает конфликты, ищет новые пьесы, ищет молодые таланты… Я ей так и говорю: «Ира, ты кариатида, которая держит весь театр! Тебе не тяжело?» А она улыбается и вздыхает, тяжело, мол, но что поделать? Кто-то должен нести все тяготы. Кто-то несет все тяготы, а кто-то пожинает лавры. Уже столько пожали, что впору на рынке торговлю лавровым листом начинать, а все им мало!