Гэри Лахман - В поисках П. Д. Успенского. Гений в тени Гурджиева

Однако не вся романтика в «Странной жизни Ивана Осокина» служит только прелюдией к философии. Часть ее – просто подростковое веселье. И многие рассуждения Успенского о женщинах выглядят не столько описанием их превосходства, сколько откровенной оценкой их очарования. Оказавшегося во время обучения в военной школе в казино Осокина привлекает «странно задумчивая блондинка», черное платье которой с четырехугольным вырезом открывает выпуклость груди. На ее руках видны «белые с синим жилки», и он отчетливо «чувствует в ней женщину»[31]. В Париже он встречает Валери, «высокую блондинку с волосами цвета осенних листьев». Он восхищается ее ступнями в «парижских туфлях на высоких каблуках», но также его привлекает ее ум: она читает Пушкина и изучает историю готических соборов. Но там же он встречает Лулу, «воплощенную нелепость». Лулу – это «нелепость, самая восхитительная, какая только может быть. От нее никогда не знаешь, чего ожидать». Иногда Осокин хочет «выпороть ее», но она, в конце концов, «настоящая женщина». В больших дозах они действуют друг другу на нервы, потому что Лулу «слишком примитивна, чтобы с ней можно было проводить целые дни». Однако он начинает чувствовать, что его жизнь в Париже становится слишком привычной, и вот вмешивается судьба. Вечером за рулеточным столом Осокин теряет все наследство меньше чем за час. Его гладкая легкая жизнь трагически разрушается[32].

И так тянется весь роман. Снова и снова Осокин-Успенский оказывается на перекрестках жизни, где, поступи он иначе, и результат был бы иным. Однако на каждом перекрестке прошлого и настоящего он оказывается не способен поступить иначе, и только потом осознает, что снова совершил ту же самую ошибку. Каждый раз он жалеет о своей глупости и решает измениться, однако ему ни разу не удается изменить прошлое. Он идет вперед, намеренный продолжать, несмотря на то, что впереди его ждут будущее, револьвер и волшебник. «В то же время в таинственном завтра что-то мерцает, что-то манит, ощущается что-то неизбежное и привлекательное»[33]. Повторение может быть вечным, но такова же и тяга к неизвестному, и именно она больше, чем что-либо другое, зовет молодых поэтов вперед. Успенский мог не осознавать этого, когда писал историю Ивана Осокина, но в ходе собственной жизни ему придется познать эту тягу сполна.

Помимо того, что можно почерпнуть из «Странной жизни Ивана Осокина», мало что известно о жизни Успенского между исключением из школы и 1905 годом, когда он написал роман и начал работать в нескольких московских газетах в качестве вольного журналиста. Если Успенского исключили в шестнадцать, остается промежуток в десять лет – значительный период в жизни любого человека и наверняка критический в развитии молодого человека. Если история его альтер эго Осокина напоминает его собственную, то в это время Успенский получил какое-то наследство и истратил его на путешествия. Он отправился в Париж, где посещал занятия. Судя по его репликам в разговоре с Ромом Ландау, он мог посещать лекции и в Москве, и в Санкт-Петербурге. Также он побывал в отдаленных уголках России и много лет спустя рассказывал Морису Николлу, как расплачивался за щедрость кавказских вождей, у которых гостил. Он восхищался каким-нибудь маленьким и не имеющим ценности предметом, который хозяин обязан был ему предложить; взамен Успенский давал хозяину один из дешевых пистолетов, которые возил с собой. Несомненно, он много читал, а также давал много свободы «петровской» стороне своей личности. Много лет спустя, в 1919 году, удерживаемый Гражданской войной в мрачном глухом Ростове-на-Дону, Успенский познакомился с журналистом Карлом Беххофером-Робертсом и под влиянием самогона поведал ему истории своей юности. «Люди пили с начала мира, – торжественно объявлял Успенский. – Но они так и не нашли лучшей закуски под водку, чем соленый огурец». К сожалению, в тот раз огурцов так и не нашлось, а сама водка была результатом умелого обращения Успенского с бутылкой спирта и апельсиновой кожурой.

Учитывая стесненные обстоятельства, рассказ Беххофера-Робертса выглядит практически празднично. Успенский поведал, как в прежние дни, до революции, его «все знали», особенно полицейские, которые звали его по имени и просили помочь в растаскивании дерущихся. В отличие от многих пьющих, в опьянении Успенский никогда не начинал буянить, а выступал миротворцем. Также он был знаком со швейцарами во всех ресторанах и славился тем, что давал большие чаевые. Бывало, что он попадал в необычные ситуации: однажды, придя домой, он обнаружил, что как-то умудрился потерять левый рукав пальто. «Как я его потерял и где, выяснить так и не удалось», – говорил он, но случай пробудил его интерес, и он даже подумывал о том, чтобы написать об этом книгу[34]. Идея вполне соответствовала вкусам того времени.

В 1905 году Успенский начал исследовать сны – тема, которая привлекала его с детства[35]. К 1900 году, в возрасте двадцати двух лет, он уже прочитал все, что смог найти о снах в психологической литературе. Под «психологической литературой» Успенский подразумевал не Фрейда и Юнга. Позднее он испытывал к теории Фрейда исключительно пренебрежение и даже говорил одной из первых своих учениц, что идеи о комплексах принесли ей много вреда. Но в 1900 году о Фрейде и Юнге еще никто не знал; первую крупную работу Фрейда, «Толкование сновидений», тогда только опубликовали, а Юнг лишь начинал профессиональную деятельность в клинике Бургольцли в Швейцарии. Литература, о которой говорит Успенский, предшествовала психоанализу и занималась не столько толкованием снов, сколько пониманием того, откуда они появляются. Один из авторов, которого читал Успенский, – Л. Ф. Альфред Мори, который ввел термин «гипнагогия» для определения странного состояния полусна, в которое мы попадаем, засыпая. Наблюдения Успенского за снами, собранные в эссе «Об изучении снов и гипнотизме», – одно из первых описаний этого странного, «сумеречного» состояния сознания[36].

Увлечение Успенского снами началось с того, что он называл «потрясающей идеей», которая впервые пришла ему в голову в детстве: «Возможно ли сохранять сознание во сне»[37]. Мог ли он знать во сне, что спит, и в то же время мыслить осознанно, как наяву?

С тех пор, как почти столетие назад Успенский начал свое изучение снов, феномен «осознанных сновидений», как назвал их исследователь сновидений Фредерик ван Эден, привлек немало внимания. Но в 1905 году об этом мало что знали, и двадцатисемилетний Успенский явно был пионером в их изучении. Любопытно, что другой автор, который тоже станет учеником Гурджиева, французский поэт Рене Домаль, также начал интересоваться иными состояниями сознания с попыток сохранять сознание во время сна. Домаль также использовал более опасные способы – наркотические вещества, к которым, как мы увидим далее, Успенский тоже обращался[38].

Успенского интересовало открытие механизма образования снов, и, как обычно рекомендуется делать, он начал исследование с того, что записывал свои сны после пробуждения. Однако вскоре он обнаружил, что у этого метода есть свои недостатки. Во-первых, скоро стало очевидно, что сами попытки вспомнить сны изменяли их. Записывание снов меняло их; само внимание, которое он им уделял, меняло его сны и создавало новые. Успенский понял, что ему нужен другой метод, и развил навык сохранения сознания во сне. Сначала он делал это по ночам, но вскоре обнаружил, что, как и следовало ожидать, это мешает ему спать. Тогда он перенес внимание на утро, когда оставался в постели и снова погружался в то, что называл «состоянием полусна». Из этого можно сделать выводы о жизни Успенского в то время: одно то, что он мог оставаться в постели, подсказывает, что у молодого романиста было много свободного времени.

В состоянии полусна Успенский «спал и в то же время не спал», и первое впечатление от этого было – изумление и чувство огромной радости. Но это же состояние вызывало странное чувство страха и тревоги, что он потеряется. Состояние полусна одновременно привлекало и пугало его, обещая как огромные возможности, так и огромные опасности. Тем не менее, Успенский был убежден, что без состояния полусна изучение сновидений невозможно. Теперь у него был «ключ к миру снов», и как в юности при столкновении с физикой, так и теперь это прозрение превратило то, что было «неясным и непонятным», в «понятное и видимое»[39].

Первые тревоги Успенского со временем уступили ясному пониманию того, как образуется большинство снов. Читателей, знакомых с его книгой «Поиски чудесного», выводы Успенского могут разочаровать. Успенский отрицал идею, что наши повседневные сны что-то рассказывают о нашем истинном «Я», о предназначении, и что они вообще несут какое-то послание. Он говорит, что они бессмысленны, «совершенно случайны, совершенно хаотичны, ни с чем не связаны»[40]. Скорее, утверждает он, большинство снов является продуктом нашего физического или психологического состояния. С детства ему регулярно снился сон о том, как он тонет в болоте. Сколько бы он ни пытался выбраться, во сне он неизбежно погружался в глубокую, кажущуюся бездонной грязь. Хотя годами он чувствовал, что в этом сне ему открывается что-то важное, в состоянии полусна Успенский обнаружил, что на самом деле болото отражало то, что его ноги запутались в одеяле. Повторяющийся сон о слепоте, как оказалось, вызывали попытки открыть глаза во сне. Рука, зажатая коленом, порождала сон, в котором ее кусала собака. Повторяющийся сон, в котором он становился калекой, был результатом того, что у него затекали мышцы ног.