Сукнев Михаил - Записки командира штрафбата. Воспоминания комбата 1941-1945

«1. Хождение, как ползанье мух осенью, отменяю и приказываю впредь в армии ходить так: военный шаг — аршин, ими ходить. Ускоренный — полтора, так и нажимать.

2. С едой не ладен порядок. Среди боя обедают и марш прерывают на завтрак. На войне порядок такой: завтрак — затемно, перед рассветом, а обед — затемно, вечером. Днём удастся хлеба или сухарь с чаем пожевать — хорошо, а нет — и на этом спасибо, благо день не особенно длинен.

3. Запомнить всем — и начальникам, и рядовым, и старым, и молодым, что днем колоннами больше роты ходить нельзя, а вообще на войне для похода — ночь, вот тогда и маршируй.

4. Холода не бояться, бабами рязанскими не обряжаться, быть молодцами и морозу не поддаваться. Уши и руки растирай снегом!»

Ну чем не Суворов? Но ведь известно, что Суворов, помимо отдачи броских, проникающих в солдатскую душу приказов, заботился о войсках. Он требовал, чтобы все хорошо были одеты, вооружены и накормлены. Готовясь к бою, он учитывал все до мелочей, лично занимался рекогносцировкой местности и подступов к укреплениям, противника. Соколов же думал, что все дело в лихой бумажке, и ограничивался в основном только приказами».

От себя к этим словам добавлю, что особенно жестоким и бездарным был командующий нашей 52-й армией генерал-лейтенант Яковлев.[1] Вместо того чтобы снабжать армию, довольно немногочисленную, необходимым боезапасом, он гнал батальоны и полки в заранее провальные операции с большими потерями, что я видел и пережил.

Как-то меня вызвали в полк, в Муравьи. Я встретил здесь своего друга по Свердловскому училищу Николая Ананьева, добровольца из какого-то института. Он стал, как и я, капитаном и прикрепил к отложному воротнику на телогрейке петлицы со «шпалами». Находясь на НП полка на верхотуре водонапорной башни в центре городка, я увидел внизу генерала Яковлева со свитой, спустился вниз и доложился, показав журнал наблюдений за огневой системой противника. Заметив, что Ананьев прикрепил «шпалы» к телогрейке, генерал, ни слова не говоря, при мне трахнул Николая по голове этими журналами, аж страницы вылетели! «Почему знаки различия на телогрейке?! Спороть петлицы!» — приказал генерал своему адъютанту Бороде (кстати, впоследствии моему хорошему приятелю). Тот ножницами срезал петлицы со «шпалами». Ну, думаю, сейчас Николая разжалуют, но обошлось. Еще что-то крякнул генерал и скрылся на КП дивизии… О Яковлеве говорили в штабах армии: «Бездарь и солдафон!»

Не лучше был и командир нашего 1349-го полка, из капитанов ставший майором, Иван Филиппович Лапшин. Это был эталон бездарности и упрямства, равнодушия к подчиненным и беспощадности к ним же. Страшный человек — такой командир в боевой обстановке. Он говорил сквозь зубы и редко, в основном междометиями. Ни одной книжки он, видно, за всю жизнь не прочитал, но перед начальством был угодник и выглядел представительно… Командовал он разведбатом в 3-й танковой дивизии, но образование военное имел — примерно за трехмесячные курсы. Немного участвовал в Гражданской войне. Таких я и встречал в дальнейшем, как по заказу.

«Сукнев — будущее нашей армии, если выживет» — так характеризовал меня заместитель Лапшина по строевой части, тогда тоже капитан, Токарев Николай Федорович. Живой человек, прекрасный товарищ. Грамотный и решительный. Ума палата. Мой незабываемый старший друг. Особенно мы сдружились после того, как в одну зимнюю ночь я ему дважды спас жизнь. Об этом еще расскажу. Токарев вскоре примет 299-й стрелковый волк и будет звать; меня к себе заместителем первым по боевой части, но я вежливо отказался, жалея «свой» 1-й батальон, который ещё был жив в канун марта 1943 года. И в этом случае я страшно ошибся!..

Запомнились два характерных случая с участием Лапшина.

Перед уходом батальона в Лелявино Лапшин решил пустить разведку в поиск за «языком» через лед Волхова. Оказался тут и я, выставив на поддержку разведке свой пулемет «Максим». Шестеро русских богатырей от двадцати до двадцати пяти лет в маскхалатах, с винтовками (автоматов не было тогда даже в дивизии) двинулись наискосок к немецкой обороне, то и дело светящейся ракетами. Перед их уходом я одному успел шепнуть: «Не приближайтесь к проволочному заграждению! Отлежитесь — и назад!»

Было совершенно ясно: люди, при лунном свете сквозь облака, будут расстреляны наверняка! Так оно и произошло: даже не допустив до проволоки, фрицы из пулеметов расстреляли нашу разведку!

Попыхивая трубкой, наш полковой командир молча повернулся и зашагал в манеж в свой штаб. Ни оха, ни вздоха. Разведчики пролежали там в снегу до буранов, когда их вынесли и похоронили.

Тогда я понял, что это страшный человек. И старался по возможности не встречаться с ним.

Если забежим вперед, в зиму 1942/43 года на Лелявинском «пятаке» произошел еще один сходный случай. Однажды в декабре, когда я уже стал командиром 1-го стрелкового батальона, появились от «самого» Лапшина восемь полковых разведчиков. Позарез нужен «язык».

Ночь была опять светлая, лунная. Нейтралка на Заполье — будто на ладони. Людей в маскхалатах трудно заметить, но тени выдают — все они будто па картинке. Старший, молоденький лейтенант, стоял у нас на КП в растерянности — обстановка не та! Посылать разведчиков, которые не изучили систему огня и расположения противника, смерти подобно! Но это, как всегда, до комполка Лапшина не доходило: взять и все!

Что делать? Мне жаль и этих людей: не зная броду, не суйся… Почти за год я изучил здесь каждый метр своей и чужой обороны. И твердо был уверен — разведка будет уничтожена! Снова мне стало очень жаль этих парней, будто на подбор рослых и сильных. Задаю вопрос им всем: «Вы бывали здесь, если решились брать «языка»?» Молчание. И потом: «Нет». Уверенности в успехе операции я у них на лицах не заметил. И пожалел их во имя добра… Говорю им — от 3-й роты, что углом выдвинулась вперед, от дальнего дзота, бросьте десятка два гранат и объявите: «Обнаружены, обстреляны!..» Так они и сделали. А спустя десяток дней, в пургу, взяли «языка» соседи.

Комиссар Мясоедов и наш оперуполномоченный особого отдела Дмитрий Антонович Проскурин донесли Лапшину об этом «фортеле». Но тот до времени затаился, поняв, что я его «сильно поправил» в проведении разведки.

…Одно меня устраивало — лучше быть в Лелявине под огнём врага, чем встречаться с Лапшиным. Тут мы были хоть в огне ада, но вдали от бездарного начальства. К нам можно было попасть только песчаным берегом Волхова, ночью. Днем берег простреливался противником с берегового выступа на километр.

Чтобы не допустить какую-либо «комиссию» или проверяющих от полка и дивизии, нечего делать, по совету комбата Алешина я открывал стрельбу из ручного пулемета по огневой точке противника на береговом выступе, который был выше нашего всего на какой-то метр. Фриц отвечал, и пули сыпали «вдоль по Питерской» — по берегу. Незваные гости «сматывали удочки», так и не побывав у нас. Но были и желанные гости, таких я сам сопровождал от лога. В логе у нас располагались медсанвзвод во главе с Николаем Герасимовым и хозяйственный взвод Федорова, энергичного незаменимого техника-интенданта (звание, приравненное к старшему лейтенанту).