Пол Стретерн - Гегель

Но так ли это? Попытки ввести общество в такую эпоху определенно предпринимались – в разной форме, но с одинаково ужасающими результатами. Тем не менее вину за эти чудовищные злодеяния нельзя возлагать на одинокого профессора в желтовато-сером халате. Он всего лишь путано и неясно выражался, они же – лгали. Его понимание мира свелось в итоге к изобретению интеллектуальной сказки; они же, не попытавшись понять мир, решили его изменить.

Некоторые рассматривают гегельянство как крайне усложненный платонизм. Платон верил в существование мира абстрактных идей, более важного, чем хаотичный мир частностей, в котором мы обитаем. Мир, который мы видим вокруг, реален лишь постольку, поскольку он включает в себя высшие, метафизические идеи. (Например, красный мяч заключает в себе абстрактные идеи красноты, округлости, упругости и так далее.) Но в гегельянстве простота платоновских идей трансформировалась в нескончаемый грохочущий цикл в стиле помпезных опер Вагнера.

Занимательно, что все эти старания не были, возможно, пустой тратой времени. Такого рода грандиозные метафизические системы могли, независимо от воли их создателей, служить некой исторической цели. Сходным образом, замысловатые методики алхимиков вдохновлялись метафизикой и интеллектуальной причудливостью, но они сохранили и развили идеи, сложившиеся впоследствии в химию. Подобного рода процесс происходил, вероятно, и в философии XIX столетия – ее метафизические системы поддерживали и двигали вперед самый амбициозный интеллектуальный проект: всеобъемлющее систематическое объяснение мира. Необходимая для такого процесса интеллектуальная алхимия продолжала развиваться в то время, когда современная наука пребывала в колыбели и не могла брать на себя амбиции такого масштаба. В конце концов, однако, верх взяла практичность. И теперь, отбросив диалектический метод превращения в золото базовых аргументов, мы уверовали в шаткий и взрывной инструментарий науки.

Гегельянство кичилось своей научной строгостью. Но диалектический метод, как мы уже видели, не был ни логичным, ни научным. Что еще хуже, гегельянцы верили в Абсолют, «основанный на структуре науки». Понимание Абсолюта как единственной высшей реальности вело к опасной недооценке и принижению значимости существующего мира и его обитателей. Индивид, в их представлении, есть нечто «в действительности не существующее, а представляющее собой лишь часть происходящего за гранью его понимания процесса. Напасти XX века имели политический характер, но именно вера в указанное выше представление была вызвавшей их бациллой.

Что разумно, то действительно; и что действительно, то разумно[9].

Итак, понятие философии возникает даже в нашем обыденном мышлении, которое начинается с наших непосредственных ощущений и желаний. Однако вскоре мы чувствуем потребность выйти за их пределы, стремимся к познанию чего-то несоизмеримо большего, чем мы сами, – бесконечного бытия и бесконечной воли. Об этом я уже говорил в «Феноменологии духа».

Время, подобно пространству, есть чистая форма чувственного восприятия, или интуиции. Оно является обязательным условием всякого непосредственного активного восприятия, то есть любого опыта и всего, что мы познаем через опыт. Природа – процесс, протекающий во времени и пространстве. Подчеркивая ее пространственный аспект, мы подразумеваем ее объективную природу; подчеркивая ее временной аспект, мы подразумеваем ее субъективную природу. Природа предстает перед нами как бесконечный и непрерывный процесс становления. Все возникает и исчезает во времени. Но вещи не просто существуют во времени, они сами по себе обладают временной природой. Время – это способ существования.

Логика есть наука о чистом рассудке и чистом разуме, о присущих им определениях и законах. Соответственно этому все логическое имеет три стороны: 1) абстрактную, или рассудочную; 2) диалектическую, или негативно-разумную; 3) спекулятивную, или позитивно-разумную. Рассудочность не идет дальше понятий в их твердой определенности и различии; диалектичность показывает эти понятия в их переходе и в их превращении друг в друга; спекулятивность, или разумность, схватывает единство понятий в их противоположности или же позитивное – в его разложении и переходе[10].

Все науки, за исключением философии, имеют дело с чем-то заранее определенным. В них предмет исследования известен еще до начала исследования. Науки собирают факты, интерпретируют их, а потом соотносят выводы с исходным материалом. Частным дисциплинам не нужно оправдывать необходимость изучения данного им материала. Существование математики, юриспруденции, медицины, зоологии, ботаники и т. д. естественным образом предполагает существование величины, пространства, числа, права, болезней, животных, растений и так далее…

В философии дело обстоит совсем по-другому. Эта наука начинается с сомнений и обсуждений… Философия открывается вопросом о себе самой.

Предмет философии и ее метод можно определить, только начав философствовать. Вопрос о предмете и методе философского мышления и есть тот основной вопрос, на который стремится ответить философия. В этом и заключается главная проблема. С одной стороны, философия должна начинать с изучения самой себя. С другой стороны, она не должна терять связь с внешним миром. Это необходимое соединение непосредственного и опосредованного и есть философия.

Опыт и история учат, что народы и правительства никогда ничему не научились из истории и не действовали согласно поучениям, которые можно было бы извлечь из нее.

…независимость от него [общественного мнения] есть первое формальное условие совершения чего-либо великого и разумного (как в действительности, так и в науке). Можно быть уверенным, что впоследствии общественное мнение примирится с достигнутым и превратит его в один из своих предрассудков.

В этом своем качестве всеобщей семьи гражданское общество обязано и имеет право надзирать за воспитанием детей и влиять на него, пресекая произвол и случайные намерения родителей, поскольку оно имеет отношение к способности человека стать членом общества, и особенно в тех случаях, когда воспитание совершается не родителями, а другими лицами.

Интересно, как воспримет твоя вольная, если не сказать анархическая, натура пытку в виде «испанских сапог», чем является мой метод, с помощью которого я заставляю дух двигаться?[11]

Что касается претензий философии на самостоятельный и даже высочайший интерес, то преподаватель должен помимо всего прочего безоговорочно признать, что философия имеет такое значение только для немногих.

…государство есть наличная, действительно нравственная жизнь… Государство является осуществлением свободы… вся ценность человека, вся его духовная действительность существует исключительно благодаря государству… Государство есть божественная идея как она существует на земле.

В истории мы имеем дело с тем, что было, и с тем, что есть; в философии же не с тем, что только было, и не с тем, что еще только будет, а с тем, что есть и вечно есть – с разумом, и этого для нас достаточно.

Нравственный мир показал лишь отошедший в нем дух, единичную самость как свою судьбу и свою истину. Но это правовое лицо имеет свою субстанцию и осуществление вне себя. Движение мира образованности и веры снимает эту абстракцию лица, и благодаря совершённому отчуждению, благодаря высшей абстракции субстанция для самости духа превращается сперва во всеобщую волю и, наконец, в ее собственность. Таким образом, здесь знание, по-видимому, стало, наконец, совершенно равным своей истине, ибо его истина есть само это знание, и всякая противоположность обеих сторон исчезла; и притом не для нас или в себе, а для самого самосознания. А именно оно овладело противоположностью самого сознания. Последнее покоится на противоположности достоверности себя самого и предмета; но теперь для него сам предмет есть достоверность себя, есть знание, – равным образом и достоверность его самого как таковая не имеет более собственных целей, следовательно, не находится более в определенности, а есть чистое знание.