Андрей Константинов - Бандитский Петербург. 25 лет спустя

Вообще, в России середины XVIII века «уголовной» столицей все-таки была Москва, а не Петербург — во-первых, Питер был «моложе», не успели сложиться традиции, во-вторых — сами преступники старались не очень «беспредельничать» в Санкт-Петербурге, где по причине близости центральной власти проще было «попасть под замес». Была даже такая тенденция — совершив преступления в Питере — немедленно бежать в Москву, там было и спрятаться легче, и краденое сбыть. В Златоглавой же криминогенная обстановка была просто кошмарной — только знаменитый вор-сыщик Ванька Каин с 28 декабря 1741 года по ноябрь 1743 года сумел поймать 510 разбойников, воров, скупщиков краденого, фальшивомонетчиков и убийц, среди которых, кстати, было и несколько питерских «гастролеров».

В 1748 году в Москве началась настоящая вакханалия поджогов, убийств, разбоев и грабежей, это настолько испугало Елизавету Петровну в Петербурге (она полагала, что поветрие может перекинуться и в столицу), что вокруг императорских дворцов на площадях выставлялись пикеты из гвардейских полков, которые должны были вылавливать разных злодеев и разбойников, впрочем, сама елизаветинская гвардия, как уже упоминалось выше, могла бы многим разбойникам и злодеям дать фору…

В Питере, как уже говорилось, было все же поспокойнее, зато вот в его близких и дальних окрестностях разбойники «шуровали» вовсю — в Олонецкий уезд специально для наведения порядка был послан отряд поручика Глотова, которому удалось изловить немало лихих людей. От захваченных в плен разбойников удалось узнать, что в глухом Каргопольском лесу есть у них своеобразная база — настоящий разбойный стан. Глотов направил было туда людей, чтобы выжечь преступное гнездо, но оказалось, что его уже опередили: два молодых местных охотника, одному из которых было 17 лет, а другому 20, случайно натолкнулись в лесу на избушку, из которой вышли три человека и пригласили на огонек, пообещав убить, если не примут охотники вежливого приглашения. Войдя в избу, звероловы увидели целый арсенал — ружья, рогатины и поняли, куда попали. Разбойники меж тем тихонько совещались, как бы им половчее убить охотников, чтобы те не донесли на них, — и решили они провернуть все дело в бане, куда двое и отправились. На третьего же, оставшегося в избе, прыгнул один из юношей и заколол ножом. Схватив ружья, звероловы побежали к бане, застрелили одного злодея через окно, а другого — когда тот в дверь выскочил. Уходя, молодые охотники спалили разбойный стан дотла — чтоб другим злодеям приюта не было… Сенат с удовольствием заслушал это «приключенческое» дело и постановил отпустить смелых юношей без наказания.

В Петербурге между тем начинали понемногу расцветать более «интеллигентные» виды преступлений — аферы, мошенничества, карточное шулерство, подделка официальных документов. К 1761 году тайных игорных приютов, в которых орудовали шулера, стало настолько много, что потребовался специальный высочайший указ о запрете играть в частных домах «…во всякие азартные игры, в карты, то есть в фаро, в квинтич и им подобные на деньги и вещи». Лишь в самых знатных дворянских домах можно было играть на маленькие суммы в ломбер, кадрилию и пикет, в контру и памфиль. Если полиция узнавала, что где-то идет большая игра, и хватала игроков на месте, то хозяева дома и все игроки обязаны были заплатить штраф в размере двух годовых жалований. Деньги, на которые шла игра, конфисковывались, половина этой суммы отдавалась доносчику, четверть — в доход полиции, четверть — на благоустройство больниц и госпиталей. Однако эти жесткие меры были малоэффективны{ Шулерство и карточные «разводки» продолжали развиваться и в XIX веке. Русская карточная шулерская школа становится одной из самых авторитетных и уважаемых в Европе — многие питерские картежники стали настоящими преступными аристократами, разъезжая по многим странам. Впрочем, об этом будет рассказываться немного ниже.}.

В 1762 году на престол взошла Екатерина II. И не пройдет и двух лет, как в столице империи случится очередное громкое политическое убийство. В данном случае речь идет о нашем, отечественном аналоге французской «железной маски» — венценосном «шлиссельбургском узнике».

Живописать во всех подробностях эту историю — историю попытки госпереворота авторства Василия Яковлевича Мировича — по службе подпоручика Смоленского пехотного полка, а по жизни — авантюриста и неудачника, — особого смысла нет. Большинство из нас помнит ее из школьного курса истории, либо по сюжету выходившего некогда массовыми тиражами романа Георгия Данилевского «Мирович». Напомню лишь вкратце, что в начале июля 1764 года, реализуя собственный замысел, Мирович попытался произвести переворот в пользу в строгой тайне содержавшегося в Шлиссельбургской крепости «царственного» заключенного — Ивана VI (Антоновича).

Получив информацию об отъезде Екатерины из столицы, молодой подпоручик в очередное ночное дежурство умудрился изящно и весьма оперативно «переагитировать» часть своих солдат, несших караульную службу в крепости. С их помощью Мирович захватил в плен коменданта и ультимативно потребовал выдачи Ивана Антоновича, угрожая в противном случае стрельбой и штурмом. Однако персональные надзиратели томящегося в застенках претендента на российский престол в данной ситуации выказали себя «профессионалами конвойной службы» и, строго в соответствии с имевшимися на руках инструкциями, цинично зарезали узника. Что называется, «ничего личного — просто служба».

Поскольку для реализации масштабного плана Василия Яковлевича царевич нужен был исключительно живым, а наличием форс-мажорного «двойника» он, по простодушию своему, не озаботился, Мирович сразу утратил весь свой воинственный пыл, впал в депрессию и позволил арестовать себя любимого. Суд был недолгим, а расправа скорой — 15 сентября 1764 года Мировича публично казнили, в последний момент милостиво заменив «болезненное» четвертование на более гуманное — отсечение головы. К слову, до этого дня Россия умудрилась прожить целых двадцать два года без вынесения смертных приговоров.

По общепринятой версии подпоручик Мирович замыслил идею государственного переустройства, ведомый личной обидой на свое жалкое существование в целом, и на неблагосклонность к нему новой императрицы, в частности. То бишь, после того как Екатерина начертала на его прошении о возвращении фамильных земель решительный отказ, Василий Яковлевич, выражаясь словами одного из героев писателя Зощенко, «затаил в душе некоторое хамство».

Замысел Мировича оригинальностью не блистал: дескать, если сама «Матушка» взошла на трон вне очереди и при помощи штыков, то почему бы не восстановить историческую справедливость схожим образом, вышибив клин клином? Василию Яковлевичу жаждалось славы, признания, должностей, привилегий и богатств. Все это, строго по списку, ему мнилось получить от несчастного Ивана Антоновича в качестве благодарности за возвращение трона. Насколько хорошим правителем для России мог бы стать человек, проведший большую часть жизни в одиночном заточении и абсолютной оторванности от современных внешне— и внутриполитических реалий, вопрос, мягко говоря, дискуссионный. Но Василий Яковлевич, похоже, таковым вопросом и вовсе не заморачивался. Был он человеком импульса, действовавшим по принципу «ввяжемся в бой, а там — видно будет».