Кирилл Андреев - Три жизни Жюля Верна

Так больше полувека назад Жюль Верн хотел верить в обреченность капитализма, показал уродливость мещанской мечты о будущем, воплощенной в образе «идеального города» Миллиард-сити.

Погруженный в безысходную тьму своего рабочего кабинета, Жюль Верн не видел путей к достижению того светлого идеала человеческого братства, о котором он мечтал всю жизнь. Оторванный от реального борющегося мира, он не видел тех сил, которые могли бы сломить ненавистный ему капитализм. Но он страстно верил в эту грядущую победу и своими уже незрячими глазами видел смутные очертания блистающего мира грядущего.

9 марта l886 года прославленный писатель Жюль Верн возвращался к себе домой но тихим улицам Амьена после заседания Амьенской академии.

За четырнадцать лет пребывания в стенах академии Жюль Верн не пропустил ни одного заседания, которые происходили два раза в неделю. Обычно они заканчивались в пять часов, но в этот день доклад затянулся, и уже темнело, когда писатель-академик свернул с Лонгевилльского бульвара на тихую улицу Шарля Дюбуа.

Его красивое, правильное лицо было спокойно. Широкий и высокий лоб, рано поседевшая борода придавали ему величественный вид. Глаза, светлые, как море, были словно подернуты дымкой; казалось, что они смотрят куда-то вдаль, за горизонт, на неоткрытые страны, видные лишь ему одному.

Темная фигура человека, прячущегося за выступом дома, не вывела писателя из задумчивости. Но когда он вынул ключ, чтобы открыть дверь, раздался выстрел. Вспышка и осколок, отлетевший от косяка, заставили Жюля Верна обернуться. Вторая нуля обожгла ему ногу, но, не чувствуя боли, он бросился на человека с пистолетом. Двое людей, схватив друг друга, покатились по земле…

Когда писатель открыл глаза, он увидел себя в своей постели. Лицо Онорины, залитое слезами, склонилось над ним. Позади виднелась неуклюжая фигура доктора Леноэля. Левая нога мучительно ныла, голова кружилась от большой дозы морфия, раненый попытался что-то сказать, но почувствовал себя слишком слабым. Глаза его закрылись.

Утром Онорина, едва сдерживая слезы, сообщила, что покушавшийся – Гастон Берн, сын Поля, единственного брата писателя. Блестящий молодой человек, атташе министерства иностранных дел, был любимцем дяди. Но с некоторых пор им овладела странная мания. «Я должен принести дяде Жюлю славу, которой он заслуживает, – бормотал Гастон. – Теперь-то он будет замечен, теперь французская академия изберет его своим членом. Он станет сенатором, а со временем президентом французской республики!» Сейчас Гастон в полиции…

– Бедный мальчик, – прошептал раненый. – Пусть доктор Леноэль подтвердит, что он душевнобольной. Нужно поместить его в больницу, установить за ним врачебное наблюдение. Поль извещен? Глаза больного закрылись.

Потянулись неразличимые дни, недели, месяцы Писатель лежал на своей узкой кровати в кабинете – молчаливый, инертный, оторванный от любимой работы. Бюсты Шекспира и Мольера, стоящие на камине, бесстрастно взирали на него. Ночь не приносила облегчения: ритмическое пыхтенье поездов, идущих на север, заставляло вспоминать о других городах и странах, бессонница отнимала последние силы. «Ничего, – утешали больного врачи, – правда, вы будете хромать всю жизнь, так как пуля застряла в кости и извлечь ее невозможно, – ведь мы не можем видеть сквозь человеческое тело. Но все же ногу можно не ампутировать…»

Несчастье никогда не приходит одно. Почти неделю Онорина не смела сказать мужу, что получено известие из Монте-Карло о смерти его друга и издателя Жюля Этселя. Медленный паралич уже давно приковал старого соратника Жюля Верна к постели. Неизбежный конец наступил 17 марта.

Прошло несколько месяцев, и письмо из родного Нанта принесло новое трагическое известие – сообщение о смерти матери Жюля Верна. Она умерла во сне, восьмидесяти шести лет, в своем большом доме на улице Жан-Жака руссо, где она прожила больше половины жизни.

Полукалека, опираясь на плечо жены, сразу постаревший, писатель выехал из Амьена на другой день. Родимый дом, который он оставил тридцать восемь лет назад, был пуст. Жюль Верн переходил из комнаты в комнату, и каждый предмет будил его воспоминания. И когда он, наконец, повернул ключ от входной двери старого дома, он понял, что еще одна глава его жизни окончилась…

Кругосветное путешествие? Нет, даже мечту о нем придется оставить навсегда: ведь проклятая пуля засела в кости, где-то ниже колена, и мешает ходить.

– Я болен той же болезнью, что лорд Байрон и Талейран, – невесело шутил старый писатель.

А «Сен-Мишель»? Он стоял на якоре где-то на Луаре, и дым больше не шел из его высокой трубы. Нет, «капитан Берн» больше никогда не ступит на его палубу и не отдаст приказания ставить паруса…

Корабль прослужил своему хозяину десять долгих лет. Его хочет купить король черногорский? Ну что ж, он мне теперь не нужен… Нет, я больше никогда не поеду в Париж. Еще одна всемирная выставка? Башня мсье Эйфеля? Пустое! Воздух, которым мы здесь дышим, право же, здоровее парижского! Он благотворно действует на нервы, и голова всегда остается свежей…

Легенда о путешественнике, никогда не покидавшем Амьен, казалось, стала действительностью. Это был Робур, потерявший крылья, капитан Немо, бросивший якорь навсегда!

Привычки его оставались неизменными, только он вставал все раньше и все позже засиживался за работой. Но неизменно каждый день, ровно в двенадцать часов, какова бы ни была погода, старый мсье Берн, которого знали все в Амьене, выходил на прогулку. Он шел медленно, сильно хромая, опираясь на крепкую палку с золотым набалдашником – тоже своего рода достопримечательность. Ее прислала больному писателю в подарок группа английских школьников, поклонников его «Необыкновенных путешествий», вырезавших на ней свои имена. «Мы очень счастливы, что можем послать вам эту палку с подписями, которые докажут вам, каким уважением вы пользуетесь со стороны многих тысяч мальчиков Великобритании, – писали они в сопроводительном письме. – у нас, конечно, никогда не бывает денег в кармане, вы это знаете. Но наш подарок не должен быть оценен по его стоимости. Мы знаем, что вы оцените его как результат большого количества участников…»

Одетый во все черное, в старомодной шляпе провинциального нотариуса, седой, как лунь, похожий, по его собственным словам, на «полярного медведя, вставшего на задние лапы», – таким изобразил Жюля Верна молодой французский художник Анри Деларозьер в своем альбоме «Амьенские силуэты». Только розетка ордена Почетного легиона выделяет его в толпе. Похож ли этот «силуэт» на того легендарного «капитана Верна», образ которого сложился в фантазии миллионов читателей? Похож ли он на того Жюля Верна, который, войдя в приемную министра иностранных дел, был встречен любезными словами секретаря: