Курт Воннегут - Вербное воскресенье

Сижу я сейчас на четвертом этаже дома в Ист-Сайде — это в Нью-Йорке, Столице мира. Передо мной табель с моими оценками за последние тридцать лет — вот он висит на стене с моей подписью. Я смотрю на отметки, высокие, низкие, и думаю о себе как об азартном игроке, который одолжил у меня так много денег, что не в состоянии вернуть долг: я не мог ничего поделать. Я уже вспоминал о преподавателе в Чикагском университете, который был настолько талантлив, что не смог найти издателя для своей самой смелой книги и совершил самоубийство. Я не показал, насколько он был талантлив. Решившись привести его в пример, я колеблюсь, и не только потому, что от меня зависит его репутация. Все нужные и полезные мысли, которые я от него услышал, были сформулированы просто и ясно. Из опыта общения с литературными критиками и академиками этой страны я знаю, что ясность изложения они считают ленью, невежеством, характерными для детских книг и дешевых романов. Если идею легко понять, они воспринимают ее как нечто им уже хорошо известное.

То же касается и художественного эксперимента. Если результат положительный и его легко и приятно читать, значит, экспериментатор схалтурил. Единственная возможность заслужить звание бесстрашного экспериментатора — терпеть неудачу за неудачей.

Однажды на какой-то из вечеринок музыкальный критик решил развлечь присутствующих, зачитав список классических композиторов прошлого. Никто из нас не слышал этих имен, но критик сказал, что в свое время они считались величайшими композиторами эпохи. Все они были современниками Бетховена, Брамса, Вагнера, они писали музыку для больших симфонических оркестров.

Мы спросили, почему в наши дни их музыка не ценится. Он ответил, что прослушал множество произведений забытых композиторов и может сказать про них только одно: «Сплошной замах». Он имел в виду, что в них делались музыкальные намеки на гениальные темы, которые непременно последуют, — эдакие музыкальные обещания, одно за другим… и ничего кроме. Современники ценили композиторов за великолепие обещаний, которые те не могли сдержать. Может, сами обещания были такие, что выполнить их не смог бы и архангел.

Мне кажется, что внушительные литературные репутации некоторых моих современников основаны на точно таких же обещаниях.

Вот пример таланта моего преподавателя.

Используя сократовский метод, он спросил свою маленькую аудиторию: «Что делает художник? Скульптор, писатель, живописец…»

У него уже был ответ, внесенный в рукопись той самой книжки, которая так и не была издана. Но он не раскрывал нам его и был готов вычеркнуть совсем, если наши ответы окажутся ближе к истине. На его лекции присутствовали сплошь ветераны Второй мировой войны. Было лето. Нас собрали вместе, чтобы мы могли получать государственное пособие, пока остальные студенты отдыхали.

Я не знаю, понравились ли ему наши ответы. Его собственный ответ гласил:

— Художник говорит: «Я ничего не могу поделать с окружающим хаосом, но я по крайней мере могу привести в порядок этот кусок холста, лист бумаги, обломок камня».

Это и так все знают.

Большую часть своей взрослой жизни я пытался привести в порядок листы бумаги в восемь с половиной дюймов шириной и одиннадцать дюймов длиной. Эта крайне ограниченная активность позволила мне не замечать множества бурь вокруг меня. Она также стала причиной множества бурь, которых я не замечал. Близких часто раздражало, что я уделяю бумаге гораздо больше внимания, чем живым людям.

Я могу ответить, что успех любого начинания зависит от полной сосредоточенности. Спросите любого великого атлета.

Или, говоря иными словами, я не считаю, что умею правильно жить, поэтому прячусь в раковину своей профессии.

Я знаю, что Далила сделала с Самсоном, чтобы лишить его силы. Она не состригла его волосы. Только лишила его способности сосредоточиться.

Лет девять назад меня попросили выступить на собрании Американского института искусств и литературы. Тогда я не был членом этой организации и жутко нервничал. Я ушел из дома и большую часть времени пересчитывал цветы на стене и смотрел фильмы про кенгуру в своей маленькой квартирке на 44-й Ист-стрит. Старый друг с игровой зависимостью только что обнулил мой банковский счет, а в Британской Колумбии мой сын сошел с ума.

Я умолял жену не приезжать, потому что и так был не в своей тарелке. Я просил и женщину, с которой у меня были близкие отношения, не приезжать, по той же причине. В итоге приехали они обе, нарядившись для торжественной казни.

Что меня спасло? Листы бумаги в восемь с половиной дюймов шириной и одиннадцать дюймов длиной.

Мне жаль людей, не умеющих приводить в порядок свои дела. Очень многим охота заниматься кино или телевидением. Главное мое возражение против кино-и телеискусства — их дороговизна. Режиссер похож на Бенвенуто Челлини, легендарного ювелира. Тот тоже работал с баснословно дорогим сырьем — серебром, золотом и платиной.

Дом, в котором я рос, был спроектирован и построен моим отцом в 1922-м — в год моего рождения. Это был дом-музей, полный сокровищ, предполагалось, что его унаследует мой брат, моя сестра или я сам. Мне не хотелось бы там жить. Семь лет мы прожили в эдвардианском доме, в эдвардианском стиле. Это ведь не так много. Для моих родителей, больших любителей музыки, все выглядело так, словно оркестр сыграл семь первых тактов бравурной симфонии, а потом собрал инструменты и разошелся по домам.

Дом, в котором я живу сейчас, был построен в этом оживленном порту коммерческим застройщиком Л. С. Бруксом в начале 1860-х, перед самой войной Севера и Юга. В духовном смысле этот дом не имеет ко мне отношения, потому что Брукс строил его не для кого-то конкретного, по единому проекту.

Первым человеком, которому захотелось тут поселиться (только раку-отшельнику может понравиться пустая раковина), был другой немец, Фердинанд Трауд. Он возглавлял Немецкую общедоступную школу в доме № 142 по 4-й Ист-стрит.

Семья Трауд съехала в 1875-м, вместо нее поселился брокер Джулиус Бруно, которого в 1887 году сменил Питер Гетц. Гетц уехал в 1891 году, освободив квартиру для Луизы Герлах, и так далее.

Я купил дом восемь лет назад у Роберта Готтлиба, главного редактора издательства «Альфред А. Кнопф», который переехал в дом напротив. А тут поселились я и Джилл Кременц, которая стала моей женой.

На первом этаже занимается своим фотографическим бизнесом Джилл. На последнем занимаюсь своим писательским бизнесом я. Два этажа между ними — общие.

Люди этого города были добры ко мне, хотя я и родился далеко отсюда. Они всегда рады тем, кто что-то смыслит в искусстве, а у меня время от времени получались неплохие романы.