Георгий Гачев - Как я преподавал в Америке

А вообще-то в Америке можно жить приезжим людям — легко: все — приезжие, одна судьба, в отличие от европейских стран, где чужак — чужаки есть, маргинал…

Как на судне-пароходе экипаж: нет никому дела, кто ты был и откуда, а важно, каков в деле текущем.

А был я — из Союза ССР, даже не из России, как Светлана. Мое эфемерное государство-цивилизация пролетело самумом над землей и Россией, наделав бед и детей-ублюдков, как я, на огонек утопии завлекши болгар и евреев в эту страну.

И скучно, и уныло впереди: приеду домой — о СУДЬБАХ РОССИИ бессмысленные и бесконечные беспокойства и толковища…

Американская логика уже в меня тоже вступает: отрезанный ломоть прошлого, оставленной земли. И все архивы — труха. И все корни и предыстория… А вон гляжу над пианино — милое лицо молодой женщины с прической 20—30-х годов. Да это мама Инны! Как и моя, такого же типа: умные, светлые, активные. И улыбка-то — не стандартная американская улыбчивая маска, а чуть застенчивая, радость надежды…

Лица религиозной веры — в построении земного рая. Светская религия. Этические лица — как и у пуритан.

И каково бы тут моим девам — с Федоровым, кто весь — в корни и в память отцов, и в земледелие любовное, не рыночно- эгоистическое!? За общину вокруг кладбища. А прет американский стиль забвения о корнях и предках, и только настоящим жить и проявляться при жизни целиком, чтоб потом не вспоминать тебя и не служить отцам и памяти.

Ощущение обломков погибшей цивилизации. И я, и Светлана, и дети наши — как античных статуй отломки: торсы, головы,

руки…

И начинается естественная в нас идеализация бывшего — строя жизни и «истеблишмента» советской цивилизации.

Вот прет язык гнусный — переводный: зачем «истеблишмент» сказал ты? Ведь можно: «склад общества», «устройство». Суконик говорит: читает советские журналы и газеты — такой язык попер из американских заимствований терминов! Такая смесь какофоническая!

Вон уже и воспевание начинается задним числом советской жизни: «У нас была великая цивилизация» — Эдика Лимонова статья где-то у нас: в «Знамени» иль где. Вот эмигранты — главные теперь издаля поучители и эксперты: как нам себя понимать и жить и делать. Уютно им. И паблисити и у себя, и у нас. А ты сиди — непроявленным. И тошно и вылезать на эту ярмарку и пытаться вровень пищать и поучать: мол, и я могу, умею, понимаю, умный!

25.12.91 — и с чего бы это? Целый день звучит в доме у Су- коников — в исполнении Гульда и проч. Так душу чистит и бодрит… И все же задумался я: с чего бы это так по психее он пришелся современному человеку и в Америке? — Да потому что моторика, механика секвенций, предсказуем его следующий шаг. Как хорошо работающий завод Форда, выпускающий серии продукции со стандартными деталями. Особенно СЕКВЕНЦИИ — механичны. Уж как завелась (секвенция) — так может без конца продолжаться, самонаращиваться, длительность музыки увеличивая. И так плавно и утешительно рационалистично наперед ожидается событие музыки — ну, с некоторыми вариациями…

Оценишь романтиков — с их поиском и взбрыком, непредсказуемостью следующего шага.

Спросил Суконик: как просто бы можно отличить классическую музыку — от нынешней: рок-н-ролла и шлягеров и проч.?

— Нынешняя массовая эстрадная музыка — прикладная: к танцу, к экстазу, к массовому гипнозу и призвана объединять толпу. А классическая музыка — жизнь в себе, ей надо служить, ее слушая, событию ТАМ, смиренно замереть и созерцать, наблюдать, а не участвовать. Ныне музыка — в подножие: танцу и моему движению. Там я — подножие для музыки.

Еще — длительность музыкального события. Ныне — короткие, рваные блоки, гипнотически повторяющиеся и с шумом. Там — мир и жизнь в себе, событие.

А в отличие от длительности джаза и его потока импровизации — там форма, структура, архитектоника, организующая эту длительность.

Вчера сочельник был — канун «Кристмас», Рождества. Повела Инна Суконик в храм Св. Томаса: там была литургия — и Бриттена сочинение на Рождественские песнопения. Текст раздается, все знают и поют. А заводит — хор мальчиков и орган и проповедник. Даже с юмором байку какую-то рассказал. Ведь детский же праздник: все — как дети!

Рядом со мной певица Франческа, Инны напарница по концертированию: сопрано прекрасным пела — я аж прослезился от восхищения красотой. Умилился. И все же какой-то твердый, жесткий комок в душе, во мне, не растопляемый, — «я» своего: как шарик планеты какой, с чем я связан и забыть не могу и отдаться, растопиться, радоваться простодушно!

— О, если б «я» свое забыть! — возопил Инне, когда водила по ущельям Манхэттена, которые — в огнях и елках и толпах веселящихся.

— Тебе бы Алик ДАЛ — за такое поползновение: бремя «я» скинуть! — она.

— Да, растопиться тянет, истаять. А он — за мужество трагедии: пусть страдание расковыривает твое «я» — терпи, ибо это твой главный инструмент бытия и признак… И потом он, прочитав мою лекцию, сказал:

— Ты убегаешь от трагедии — в восхищение. Я же — в ней. Да и Светлана — про «Преодоление трагедии» (название ее книги).

— Ну, Алик тоже убегает — в увлечения, — Инна его выдала. — То фотографией, то увлечен черными…

— Ну да: как Паскаль про divertissements (отвлечения) — как способ убегания от лицезрения двух бездн.

КОМОК «Я» = ОСАДОК НЕРАСТВОРИМЫЙ

Да, этот комок «я» — трудно растворимый… Ощущаю его, вижу — как тот коричневый липкий сгусток, что остается, когда в «политуру шеллачную» № 13 бросают горсть соли и взбалтывают: она превращается в спирт, из желтой — в относительно прозрачную, а желтизна собирается в липкий, коричневый комок- осадок, нерастворимый в бутылке.

Это я — зимой 1967 года на две недели в Коломну поехал: проветрить мозги, поработать-наняться на физическое что — и попал на овощную базу грузчиком, и там в обед и вечером выпивали так с грузчиками. Закуска — даровая: овощная база ведь! Капуста, огурчики. А бутылка «политуры шеллачной», № 13, помню — стоила 87 копеек. А это почти литр водки — пол-литра спирту (не чистого) — дешевка!

Так вот: это «я» мое — грязно-бурым комком липким в груди ощущал вчера — на детском простодушном празднике Рождества.

А что бы не ликовать простодушно, как в сказке пребывая — чужой страны, чужого города, интересуясь странными обычаями!.. Но захлопываешь себя, уныло озабоченного собою и своим продлением: старость, исчезновение грядущее — тебя и всего твоего делания-писания…

Постыдно — маниакально с этим носиться и только это иметь как свою беду и «трагедию».

Кстати, тут живя полгода уж, в холе и еде и без проблем, — чувствую, как не глубок и беден становится мир моей души и проблем экзистенциальных, решаемых мною. Уплощаюсь и механизируюсь тоже — как «профи».