Виктор Шендерович - Изюм из булки

Впрочем, история не о стихах, а о том, как мы приехали навестить нашу дочь — семиклассницу, отдыхавшую под Москвой в компании с подружкой.

Подружка сидела на диване с книжкой, а мы делились со своей Валентиной новостями и приветами:

— Тебе передавал привет Жук… — говорила моя жена. — Скоро приедет Лев… У Мухи наконец вышла книжка…

Дочка радостно подпрыгивала, а подружка начала тихонько забиваться в угол, глядя на нас затравленными глазами: она вдруг поняла, что находится одна, без папы и мамы, в компании сумасшедших, которым передают привет жуки; среди людей, к которым собираются приехать львы; в мире, где мухи пишут книжки…

Интересная штука — эмоциональная память!

Маленький пансион в Италии. Ливень застал меня врасплох — бегу забирать купальники и полотенца, сохнущие на лежаках. Немецкая пара, мимо которой бегу обратно, дружелюбно подбадривает:

— Шнель, шнель!

И я вздрагиваю в ужасе, ибо мое знание немецкого пожизненно ограничено фильмами про войну: шнель, хальт, цурюк, хенде хох…

То ли дело итальянский! Как всякий человек, учившийся музыке, в Италии я не пропаду. Вот автобусная остановка, а на ней написано: фермата… Ну, разумеется!

Уже упомянутая в этой книге экскурсовод Лена рассказывала мне на этот счет трогательную историю. В древнем городе, у входа в какой-то музей, столпилось несколько экскурсионных групп. Экскурсоводы на английском, французском и испанском клянут нерасторопность местной администрации, а в сторонке стоит их печальный коллега-итальянец, которому очень хочется общаться, а языка для этого нет.

Итальянец, лишенный возможности общаться, — это трагическое зрелище. Лена видит, как он страдает, но ничем помочь не может. И вдруг вспоминает свое музыкальное детство и говорит ему:

— Molto lentomomento…

«Очень медленно». Так обозначался темп исполнения…

— O, molto lentomomento! — кричит благодарный итальянец, — molto lentomomento!

Лечу из Азербайджана в Россию. В хвосте у туалета курит южный гражданин, меланхолически стряхивает пепел на пол…

Я ему говорю:

— Мужик, не надо тут курить.

— Почему? — искренне удивился он.

— Потому что, — отвечаю, — неделю назад вот так вот покурил один пассажир, и самолет сгорел.

Гражданин напрягся, спрятал сигарету в кулаке и уточнил:

— Баку — Москва?

…безо всяких кавычек. А просто: «Продаются крылья для старого москвича».

Дело было в Штатах. У одного нашего (слабо говорившего по-английски, а по-американски не понимавшего вообще ни слова) прихватило сердце, причем прихватило крепко. Он набрал номер 911, о существовании которого знал по одноименному сериалу — и вскоре действительно приехала «скорая».

Больше жестами, чем словами, россиянин объяснил: сердце. Его отвезли в больницу, поставили капельницу… Весь в испарине, он лежал, не имея ни сил, ни возможности что-либо попросить. И долежался. Над каталкой склонился здоровенный негр в зеленом врачебном халате и спросил:

— Ну что, браток, хуево тебе?

На чистом русском, хотя и с легким акцентом.

Оклемавшийся впоследствии пациент описывал свои ощущения так: «И я понял, что я умер». Но это был не ангел, а медбрат, специально вызванный администрацией больницы для общения с русскоязычным.

Он закончил медучилище в Тамбове.

В глубоко советские времена один ответственный партийный работник был послан с миссией в Иерусалим — речь шла об имущественных вопросах, связанных с владениями Русской православной церкви. Но рассказ будет не о недвижимости, а в некотором смысле — совсем напротив.

Сидит, стало быть, ответственный партийный работник в православном монастыре и ужинает с батюшкой, одновременно беседуя с ним на интересующие партию хозяйственные темы. И прислуживает им за столом монахиня таких кондиций, что при ее появлении обсуждение имущественных вопросов застревает у ответственного работника в горле.

Следует заметить, что в свободное от партийных поручений время он был вполне практикующим мужчиной.

Батюшка же при появлениях прислужницы сохранял полнейшее спокойствие, будучи, видимо, целиком погружен в православие.

Следует заметить, впрочем, что за монастырским столом они не токмо ели, но и обильно, пили, и отнюдь не святую воду, отчего быстро сблизились. Поэтому через какое-то время, уже ближе к ночи (а ночевать ответственный работник оставался в монастыре), он, проводив прислужницу достаточно выразительным взглядом, поинтересовался:

— Батюшка, а как у вас насчет гостеприимства? На что батюшка ответил с христианской прямотой:

— Гостеприимство мое безгранично, но баба эта — моя.

Знакомая театроведка попросила меня добыть ей контрамарку на спектакль, а спустя примерно неделю…

Спустя примерно неделю — сижу в театральной библиотеке, мараю бумагу. Зальчик небольшой, слышно, когда переворачивают страницу. Тут в дверях появляется моя контрамарочница, видит меня и в порыве благодарности громко сообщает:

— Витя, как это было замечательно!

В библиотеке становится совсем тихо. Девушки перестают писать свои рефераты и поднимают головы. С интересом смотрят на меня, на мою знакомую (молодую интересную брюнетку), потом снова на меня…

Они ждут развития сюжета, и моя знакомая не обманывает девичьих ожиданий.

— Витя, — говорит она. — Я хочу попросить тебя еще раз о том же, но не для себя!

О, как мне было хорошо в тот вечер в театральной библиотеке!

Звонок моей жене на рассвете:

— Вы, наверное, жена Шендеровича.

— Да.

— Простите, что звоню в такую рань, но я решила: лучше сказать сразу…

Жена от таких слов сразу проснулась.

— Я хочу вас предупредить, — сказала женщина на том конце провода. — Я занесла Виктору вирус… Я не нарочно…

Впоследствии оказалось, что звонила редактор Ася — и речь шла о письме, которое Она послала мне по имейлу.

Одной моей знакомой в день ее рождения позвонила приятельница. С Кипра.

— Я желаю тебе, — сказала она, — чтобы твоя жизнь всегда была такой же безоблачной и прекрасной, как этот день…

— Спасибо, милая, — сказала моя знакомая, прижимая трубку к уху плечом. Она стояла на кухне, варганя детям обед.