Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом - Карр Джон Диксон

Тем не менее все эти тяжелые дни в его глазах сохранялся озорной огонек. Единственной передышкой для него были игры в индейцев, которые он устраивал для мальчиков, а маленькая Лена Джин называла себя Билли и, как только научилась писать, стала подписывать свои записки «твой любящий сын», и он устраивал эти игры в индейцев настолько здорово, что Адриан стащил у папы револьвер и начал стрелять настоящими пулями у осажденного вигвама.

И он никогда не переставал гордиться своим участием в создании местных добровольческих сил, первоначально Внутренней гвардии, военным достоинствам которых он посвятил стихи, которые в общем-то задумывались как не слишком героические.

Кингсли, как казалось, тоже был в безопасности. Хотя он и жаждал вернуться к активной службе, медицинская комиссия не пропустила его, и в том судьбоносном 1918 году его списали по состоянию здоровья.

Генерал-адъютант Иннес Дойл продолжал писать с фронта бодрые письма, но это давалось ему с трудом. Потому что весной 1918 года вся немецкая военная мощь предприняла попытку прорыва и едва не преуспела в этом.

«Прижатые спинами к стене и с верой в справедливость нашего дела…»

Хэйг остановил тотальное наступление на британцев, тогда как Людендорф направил против французов и англичан подавляющую мощь. Все лето шли ошеломляющие бои, число потерь достигло огромных размеров, а немцы вновь были недалеко от Парижа. Один момент измученные французы не могли забыть: бесконечные грузовики с американцами — молодыми, полуподготовленными, но полными жажды борьбы, что столь знакомо французам, — внезапно наводнили дороги, ведущие к Шато-Тьерри.

Нет нужды говорить о том, как они продвигались; неся потери, к Шмэн-де-Дам в 1918 году. Забудем об этом. Даже Верховное командование союзников и военные кабинеты не догадывались о том, что после 8 августа Германия была близка к изнеможению. За это все еще надо было молиться, когда ближе к концу сентября Конан Дойл побывал в австралийском секторе фронта в качестве гостя сэра Джозефа Кука, министра военно-морских сил Австралии. Бои шли с переменным успехом, траншеи были взорваны, проволочные заграждения разрушены. Сидя на выведенном из строя танке в пятистах ярдах от места боя и слыша грохот орудий, походивший на хлопанье дверьми, он смотрел вниз с заросшего хвойными деревьями склона, похожего на Хиндхед, и наблюдал за американо-австралийской атакой в районе Гинденбурга.

«Ты не думаешь, — спросил он Иннеса, когда накануне вечером они сидели в маленькой солдатской столовой, — ты не думаешь, что я в такой момент, говорящий о разных пустяках, здесь как бы не к месту?»

«Ради Бога, продолжай, — ответил ему брат. — Это как раз то, что нужно».

Осенние дожди, наступление эпидемии гриппа обрушились на них после прорыва линии Гинденбурга. Как бы ему ни нравились австралийцы и как бы он ни восхищался ими, в некотором роде походившими на американцев, он сказал их большой толпе, собравшейся вокруг него, чтобы вспомнить, — а вспомнить было что! — что семьдесят два процента военнослужащих и семьдесят пять процентов потерь составляли солдаты из Англии. Над головой жужжал самолет, лил дождь.

Неужели все почти закончено? Возможно ли это?

Вечером накануне его отъезда на Австралийский фронт в город, чтобы повидать его, приехала Джин. Они остановились в отеле «Гровнер». Эти двое на протяжении многих лет любили друг друга, и никогда не любили друг друга больше, чем в мрачные дни. Она, как всегда, боялась его отъезда, боялась, что он не будет о себе заботиться, несмотря на его заверения в том, что он — лицо штатское.

На следующее утро в отель заехал Кингсли. Он знал, что там все еще остается Джин, которая будет беспокоиться и плакать. Он был тактичен и не хотел ее видеть, но он хотел ее утешить. Оставил цветы и записку.

«Что касается его, то я рад, — писал Кингсли, — потому что знаю, что значит для него поехать туда и увидеть, как делают свое дело наши солдаты». Впоследствии Джин всегда хранила эту записку в конверте с надписью: «Последнее письмо, которое я получила от дорогого Кингсли».

К концу октября, когда все противники союзников были смяты, а итальянская армия начала победное наступление от Пиаве, Кингсли положили в больницу с гриппом. Раны, полученные им на Сомме, слишком ослабили его, чтобы сопротивляться болезни. Его отец, который собирался выступить в Ноттингеме на тему спиритизма, получил телеграмму от Мэри, смотревшей за квартирой Кингсли, о том, что он умирает.

Конан Дойл не выдал своих чувств, лишь чуть увлажнились его глаза; он никогда их не выдавал. Он прочитал свою лекцию, говоря себе, что этого хотел бы Кингсли и что так будет лучше.

«Я не обладаю красноречием, у меня нет такой профессии, — часто говорил он. — Но я говорю внятно и говорю не более того, что подразумеваю и могу доказать».

Кингсли умер 28 октября. Всего две недели спустя, когда его отец вновь остановился в отеле «Гровнер», он узнал о Дне заключения перемирия.

Было одиннадцать утра. Сидя в фойе гостиницы, он увидел, как хорошо одетая степенная женщина прошла сквозь вращающуюся дверь и стала медленно танцевать вальс, держа по «Юнион Джеку» в каждой руке. И началась шумиха.

Больше не будет резни, никогда. Больше не будет налетов бомбардировщиков Гота. Как сказал президент Вильсон, мир теперь открыт для демократии. Конан Дойл, выйдя в толпы людей («Я потерял шляпу, — писал он Джин, — или схватил чью-то еще»), увидел, как какой-то штатский в автомобиле отбил горлышко у бутылки виски и высосал все ее содержимое. Как бы ему хотелось, чтобы этого надменного дурака немедленно линчевали.

В «Уиндлшэме», вдали от шума, он вновь осмотрел свой кабинет. На месте была каминная доска с фотографиями и наградами; теперь среди них была фотография Кингсли. Над ними, напротив меньших окон, висел отполированный корабельный колокол с вооруженного траулера «Конан Дойл», который ему подарили только в этом году, когда «Конан Дойл» после продолжавшегося несколько часов боя потопил одну из новых подводных лодок немцев.

Теперь все кончилось.

Альфред Вуд, майор Вуд скоро должен был вернуться, чтобы снова стать его секретарем. Ему, Джин и детям, Мадам в «Баушот-коттедже», Иннесу и Клэр, которых пощадила война, — всем им было трудно обходиться без мужа Лотти, сына Конни и многих других. Рождество принесло отвратительную гриппозную погоду, и они с Джин сидели у камина.

В феврале 1919 года пришла еще одна телеграмма. Иннес тоже умер.

Бригадный генерал Дойл, возвращаясь во Францию после весело проведенного дома отпуска, как и Кингсли, подхватил воспаление легких. После этих четырех лет он был сильно утомлен, запас его жизненных сил истощился. «Вы совсем не жалуетесь, сэр», — сказал ему ординарец. Иннес пробормотал, что он был человеком армейским, он всегда был человеком армейским, — и присоединился к своим предкам, которые также были людьми армейскими.

Брат Иннеса, хотя у него и тряслись колени от такого двойного удара, опять не выдал почти никаких чувств. «Ну… Я говорю, разве вы не знаете! Боже мой! Что?» Эти давно сказанные Иннесом слова по-прежнему могли вызывать у него улыбку. Потому что, слава Богу, двери не были захлопнуты. Они были лишь неплотно прикрыты.

Три года назад сэр Артур принял решение по этому вопросу, и последующий опыт подтвердил его правильность.

«С того момента, как я понял огромную важность этого предмета, — писал он впоследствии, — и осознал, насколько радикально он может изменить и очистить всю мировую мысль, когда его принимаешь всем сердцем, я почувствовал… что вся остальная работа, которую я когда-либо делал или буду делать, есть ничто по сравнению с этим».