Поль Пуаре - Одевая эпоху

Это были не теперешние комиссионеры – объединение пиратов и подражателей, которые собираются вместе, чтобы покупать одно платье на десятерых, а потом передавать модели друг другу, навязывая свои вкусы парижским модным домам и заставляя всех идти за американской модой, как правило, бедной идеями и слепо копирующей нашу. Нет, в те времена они во множестве приходили на все дефиле знаменитых модных домов. Они не искали знакомства с теми, кто подделывает чужие модели, два раза в неделю высаживались с парохода в Гавре и, не теряя ни минуты, ехали прямо на улицу де ла Пэ – к Ворту, Пакен, Дусе, внимательно, серьезно, сосредоточенно разглядывали новую коллекцию, после чего всякий раз шли делать заказы, а не пытались улизнуть, обещая скоро вернуться. Однако многие из них в то время нажили состояния. Помню таких замечательных людей, как мадам Are, мадам Бенсон, которая представляла интересы Делафона и мисс Мэри Уэллс. Я до сих пор благодарен им за то, что они проявили интерес к моим дерзким новациям. Бывали там и клиентки, делавшие заказы для себя, как миссис Болдуин[87], миссис Лэнгтри[88], прекрасная фаворитка самого элегантного из монархов, а также красивые парижанки – мадам де Ла Вилльру[89], мадам Гастон Верде де л’Иль [90] и многие другие.

Были среди них и комичные фигуры, как, например, баронесса де Г., похожая то ли на цирковую наездницу, то ли на прачку и вечно таскавшая с собой барона и своих собачек, померанских шпицев. Эта особа, напоминавшая карикатуру Каран д’Аша[91], всегда появлялась с надменным видом и бесцеремонно разглядывала всех присутствующих. Во время примерки, оставшись в кабинке вдвоем с портным, она улыбалась ему с заговорщическим видом. В любых обстоятельствах эта дама искала возможность как-нибудь задеть, унизить барона, который должен был удерживать на руках полдюжины собачек. Если одна из них выскальзывала, баронесса поднимала руку с таким видом, словно собиралась дать ему пощечину. Смотрясь в зеркало, она краем глаза следила за ним и, заметив, какой у него несчастный вид, оборачивалась и нежным, заботливым тоном произносила: «Высморкайся, Анри!» – и барон опускал собачек на пол, доставал платок и сморкался. Однажды баронесса попросила меня и портного устроить примерку у нее дома. Портной был венгром по фамилии Дукеш. В свое время он был знаменит, но когда говорил по-французски, я не мог понять ни слова. Она приняла нас в своей спальне, в присутствии бессловесного супруга, которому она вдруг сказала: «Сходи, принеси сигары для этих господ!» Бедняга вышел за дверь мелкими шажками, с трудом передвигая больные ноги, и вернулся, неся две сигары. Когда он протянул их нам, она хлопнула по ним тыльной стороной ладони, из-за чего они разлетелись в стороны, и сказала: «Да не эти, идиот, они только для тебя годятся!» Затем она самолично принесла две коробки сигар, как она утверждала, лучшего качества, и с улыбкой, в которой не было и тени доброты, дала мне и портному по сигаре.

Когда мы ушли, я дал себе клятву, что ни одной женщине не позволю так со мной обращаться и всю жизнь буду заботиться, чтобы представительницы прекрасного пола уважали меня.

Обо мне начали говорить, обращать внимание на модели, подписанные моим именем. Я стал понимать, что я кое-чего стою. Однажды, по-дружески болтая со мной, месье Дусе сказал: «Дорогой мой друг, вы слишком редко бываете на людях.

Я назначил вам хорошее жалованье именно для того, чтобы вы смогли приобрести некоторую известность в парижском обществе. Если я увижу, что этого недостаточно, я помогу. Мне бы хотелось, чтобы вы посещали театральные премьеры, бывали на скачках и в разных шикарных местах с какой-нибудь милой подружкой, которую вы будете одевать по вашему вкусу и которой поможете найти свой стиль. Возможно, родные посоветуют вам купить ренту, но это неверный путь для того, кто хочет стать кутюрье. Ренту вы себе купите позже». Этот совет меня сильно озадачил. Ведь я только и ждал подходящего случая, чтобы выйти в свет, а в Париже таких случаев всегда достаточно. Я не побоялся передать отцу слова месье Дусе, а отец, хоть поначалу и метал гром и молнии, в глубине души все же не мог не согласиться, что профессия кутюрье требует некоторого опыта общения с женщинами, и, как я понял, готов был поступиться своими убеждениями. Через несколько дней случилось нечто непредвиденное. Одна из заказчиц дома Дусе прислала мне письмо с просьбой о встрече в одном из салонов на втором этаже «Кафе де Пари», где она собиралась дать мне какое-то срочное поручение. Это была американская актриса, которая пела в Нью-Йорке в венских оперетках. Я встретился с ней в роскошном интерьере этого кафе, хорошо известного гурманам всего мира. Когда я проходил через большой зал первого этажа, мне казалось, что все постоянные посетители заметили меня и провожают взглядами. Я взбежал по лестнице, прыгая через две ступеньки, чтобы избавиться от этого ощущения. У дверей салона я увидел прелестную и приветливую миссис А. К., окутанную облаком муслина. Рядом стояла ее чернокожая служанка в мадрасовом тюрбане и радостно улыбалась, показывая все свои зубы. Моя красавица-клиентка, которую я накануне видел у нас в салонах, без церемоний притянула меня к себе и страстно поцеловала в губы, после чего пригласила с ней пообедать. Негритянка незаметно удалилась, а я изведал все наслаждения Иосифа Прекрасного в объятиях мадам Потифар[92]. Моя новая подруга потребовала, чтобы я поехал с ней в Трувиль, тогда самый модный курорт и центр парижской жизни в летнее время (Довиль стал курортом гораздо позже). Я признался, что не могу позволить себе такие расходы, тогда она посоветовала обратиться за помощью к месье Дусе и объяснить, что это в его интересах – отпускать меня на крупные спортивные состязания, где можно увидеть столько элегантной публики. Затем дама исчезла, забыв на столе маленькую золотую пудреницу, инкрустированную бриллиантами. Я спросил счет, но мне сказали, что по счету уже заплачено. Я взял пудреницу, чтобы вернуть ее хозяйке в Трувиле, и на следующий день поехал туда.

Не понимая, насколько опасна роль, которую меня заставили играть, и безмерно гордясь собой, я зашел в «Отель де Пари».

Когда я назвался, мне ответили: «Вот и отлично, у нас не было свободных номеров, и мы приготовили вам место в коридоре, отгородив его ширмами. У вас не будет вида на море, но будет очень удобно». Я поднялся наверх и обнаружил, что по странному совпадению приготовленное для меня место находилось перед дверью номера миссис А. К. Не мешкая я надел смокинг, спустился ужинать и, усевшись за маленький столик, увидел в нескольких метрах от меня свою красавицу, окруженную элегантными дамами и богатыми господами, справа от нее сидел герцог Мальборо, а слева – князь Фюрстенберг. Это был неподходящий момент, чтобы вернуть ей пудреницу, в которой я обнаружил три тысячефранковых билета, сложенных в восемь раз. Не смею приводить другие подробности этого приключения, озарившего мою юность и заставившего меня заговорить по-английски.

Около полугода я вел рассеянную жизнь, изображая то Ромео, то Керубино. В то время я жил в Бийанкуре и оттуда на велосипеде приезжал на авеню Иена, где в роскошном доходном доме жила моя возлюбленная. Консьерж выпучивал глаза от изумления, когда я ставил свой запыленный велосипед у подножия лестницы и поднимался к ней. Негритянка, радостно кудахтая, встречала меня, тут же раздевала и помогала надеть ночную рубашку. Рубашка принадлежала не мне: на груди красовался затейливо вышитый инициал «F» с короной сверху. Никогда больше я не видел подобной ночной рубашки. Она была из темно-синего шелкового полотна в крупный белый горошек. Изготовители теперешних рубашек, как беспечные дети, утратили секрет создания таких чудес.

Сара Бернар, Нью-Йорк, 1916. Из коллекции А. Васильева

Моя возлюбленная возвращалась домой. Должен признаться, что временами она появлялась в сопровождении некоего знатного господина. Пошептавшись с негритянкой, она наливала ему в бокал загадочную жидкость темного цвета, которая вполне могла быть чем-то вроде кордиаль-медока[93]. Затем она усаживалась за рояль, исполняла два куплета, чтобы ублажить своего князя, после чего тихонько подталкивала его к двери, а он и не сопротивлялся. Тогда, и только тогда она бросалась в мои объятия. Не знаю, зачем я рассказываю вам эту историю, отнюдь не делавшую мне чести? Но я прошу читателя учесть, как молод я был тогда, и проявить снисходительность.

Эти визиты привили мне вкус к независимости, и я стал понимать, что, как любая личность, имею свои права. Между мной и отцом часто происходили стычки; наши отношения разладились, а «дело Дрейфуса»[94] усугубило этот разлад. Отец терпеть не мог евреев, а мне еще не приходилось иметь с ними дело, и я, естественно, был дрейфусаром. Это стало поводом для тяжелых сцен, которые несколько раз заставляли меня уходить из родительского дома. Я забирал с собой книги и все свое имущество и развешивал у друзей первые купленные мной картины, в частности полотна старого художника Дебросса[95], ученика Шентрея[96]: я с большим трудом приобрел на мое жалованье четыре его вещи, уже тогда во мне проснулся коллекционер не менее взыскательный, чем сам месье Дусе. Вскоре мне пришлось расстаться с домом Дусе. Разумеется, нетрудно было найти для этого предлог. Некоторое время назад, беседуя с моей возлюбленной за столом или в экипаже, я нарисовал для нее несколько туалетов и новых моделей. Она жаловалась, что одеваться в знаменитых домах ужасно дорого, и отнесла мои рисунки безвестной портнихе, которая обычно шила ей платья. Эта история дошла до ушей месье Дусе и стала одним из поводов, чтобы избавиться от меня.