Лев Анисов - Александр Иванов

A. Иванов поразил В. В. Стасова своим великодушием.

— Отчего же винить сейчас публику, — ответил он, выслушав библиотекаря, — не лучше ли вглядеться в ее слова и мысль — может быть, она и права, нападая на мою картину. Я и сам вижу, что иное в ней не так; и будь я моложе, примись за нее теперь, многое сделал бы совершенно иначе.

— Не знаю, что такое вы могли бы сделать иначе и лучше, но то, что есть в картине действительно хорошего, так хорошо, так высоко, что уже ни с чем на свете сравнено быть не может! — с воодушевлением произнес В. В. Стасов. — Смею сказать, ваш Иоанн Креститель куда выше Рафаэлевского апостола Павла! Это могучее вдохновение, этот восторг проповедника… Где еще, кроме вашей чудесной картины, увидишь что-нибудь подобное? Ведь прежние живописцы всего меньше думали о том, что всего важнее. Доброе моральное чувство, благочестие, всяческие кротости и самоуничижения, грации — разве кто-нибудь из них дальше этого ходил?

Иванов не во всем соглашался с библиотекарем, указывал на старых флорентийцев XIV и XV веков, но, чувствовалось, он отчасти был доволен, что есть тоже и в Петербурге люди, которые придают великое значение его картине.

Просмотрев несколько книг, предложенных ему библиотекарем, А. Иванов попросил в другой раз подыскать ему старейшие, какие только есть, с изображениями Христа.

B. В. Стасов тогда же показал художнику весь отдел, касающийся Христа, в известном иконографическом сочинении Дидрона: «Histore de Dieu», и был удивлен: почти все находящиеся в Италии по этой части фрески, древнехристианские скульптуры, рисунки манускриптов, резьбу по слоновой кости, Иванов давно знал и видел. Все ж остальное, памятники искусства с изображениями Христа, находящиеся в Германии и во Франции, были ему неизвестны, и он их рассматривал с величайшим вниманием.

Уходя, А. Иванов сказал, что на память о том приятном впечатлении, которое в нем оставила Библиотека, он дарит ей большую фотографическую копию со своей картины.

Вторник, июня 3. «…После обеда пошли мы выбирать залу в Академии. Что за грусть навеяла на меня Академия! Выбрали, однако ж, античную галлерею около „Афинской школы“. Потом пошли к Иордану, где встретили Хомякова (поэта); с ним назначено свидание сегодня, чтобы быть во дворце. Я сегодня обедаю на даче у Тона по приглашению».

Среда, июня 4. «Я пробрался к Оболенскому[193], чтобы найти дорогу к Константину Николаевичу, Великому Князю: только что (он) возвратится через 5 дней, то это и будет. С Хомяковым и Оболенским отправились во дворец к картине. Первый хочет написать статью об этом; Тургенев тоже об этом хлопочет. Бруни что-то не в духе. В этой же зале выставил какой-то Yvon[194] „Баталию Дмитрия Донского на Куликовом поле“ — картина больше моей, но совершенная декорация театра, да еще как бы за 50 лет писанная. Я желал, чтобы моя картина оставалась, пока государь сюда еще раз не будет. Это ведь будет третий визит Царя в эту залу…

Продал я стекло[195] за тысячу руб<лей> сер<ебром> — этими деньгами я теперь заплачу за рамки, пяльца, натяжку холстов, наклейку этюдов и пр.»

С И. С. Тургеневым нечаянно встретились вскоре по приезде художника в Петербург. Можно сказать, столкнулись у Эрмитажа.

«Морской ветер крутил фалды его мундирного фрака, он щурился и придерживал двумя пальцами свою шляпу, — вспоминал И. С. Тургенев. — Картина его была уже в Петербурге и начинала возбуждать невыгодные толки».

Писатель сразу же заметил тревогу и некоторую угнетенность в облике художника.

Возможно, А. Иванов рассказал ему и о предполагавшемся экспонировании «Явлении Мессии» в Белом зале Зимнего дворца с крайне невыгодным для нее освещением, и о притворном недоумении перед его работой некоторых деятелей Академии художеств.

И. С. Тургенев принял горячее участие в делах А. Иванова, несмотря на то, что готовился уезжать в деревню через несколько дней. Ввел его в круг влиятельных в художественной сфере людей, познакомил с видными литераторами; словом, сделал все что мог, чтобы поддержать и ободрить художника.

Четверг, июня 5. «Я был у Тургенева — весьма много любопытного он мне сообщил. Поехали к Гончарову, учителю наследника, потом к князю Щербатову, попечителю петербургского университета. Эти все три лица весьма замечательны, особливо последний, с которым я имел удовольствие говорить у моей картины. Он тоже подал в отставку… После обеда посетил мою племянницу, т. е. дочь Марии Андреевны, нашей покойной сестры. Это вылитая сестра, как я ее оставил, — красавица, и уже второй раз замужем; ей всего 20 лет, живая, энергичная и, кажется, добрая; у ней муж военный, живут изрядно и на даче. Тут же у них случился Егор Иванович, наш дядя…»

Пятница, июня 6. «Был у князя Мещерского, гофмаршала Екатерины Михайловны (так и хочется спросить, не новый ли это родственник Марии Владимировны Апраксиной. — Л. А.), — он обещался меня к ней представить. Потом поехал на обед, который литераторы давали отъезжающему Тургеневу — всех со мной было 14 особ. Первый тост был обращен ко мне…[196]

<Окончивши> обед, и прохаживаясь с Ковалевским по саду, встречаю Михайлова, который меня и втащил к шампанскому большой компании художников, т. е. ректоров, профессоров и всего, что стоит повыше у нас…

Сегодня я еду переставлять мою картину в Академию для публики, а завтра отправляюсь к Марии Николаевне в Петергоф, чтобы привезти ее открыть выставку».

Понедельник, июня 9. «Сегодня отправился я в Зимний дворец… Прежде чем снять картину, посетили ее певчие, отец диакон, иерей, и, наконец, сам духовник Государя… В то время, как начали снимать картину, был я у обедни и слушал превосходное пение, после чего пришел посмотреть картину князь Голицын с семейством. Говорили по-итальянски. Наконец, картину понесли, но тут один из слуг заботливо случился с книгой, прося росписки в получении двух сот червонных, которые и вручил. Картину перенесли (в Академию), и тотчас развернули у „Афинской школы“… Наконец, принесли мольберт, золотую раму и пяльца, и только к вечеру установили картину. Сейчас отправляемся с этюдами, чтобы отодвинув статуи, и им дать безопасное место от движения публики…»

Вместе с картиной «Явление Мессии» в Академии художеств выставлены были все эскизы и этюды, относящиеся к ней.

Во вторник, 10 июня, выставка была открыта для публики.

Молодое поколение художников бурлило. Оно встретило картину с радостью, увидев в ней какое-то новое начало, стремление к самобытности и громадное изучение природы.

Тихо и скромно прохаживался художник подле картины и этюдов. Почти никто его не знал из среды публики, так как портретов его издано не было.

Редкие знакомые его, из самых интеллигентных и выдающихся русских ученых и литераторов, сочувствующие ему и его картине, с удивлением встречали его среди толпы народа. Он с ними отходил в сторонку, и они с оживлением разговаривали с ним в уголку, вполголоса, жали ему руки. Иванов оставался серьезен и молчалив, кланялся, улыбался и снова продолжал свою одинокую прогулку[197].

Разные, разные толки и суждения высказывались подле картины.

Публика (народ валил толпами[198]) разделялась на партии. Одни очень хвалили, другие страшно ругали картину.

Слышались разговоры и подобные тем, о которых писал на страницах «Общественного листка» его сотрудник М. А. Загуляев.

— Какого вы мнения о картине-с? — спрашивал один из посетителей другого.

— Картина… гм… хороша.

— Помилуйте-с, чего тут хорошего: это, концепции-с нет вовсе никакой, фигуры-с не только не изящны, некоторым образом даже не совсем благопристойны-с!

— Гм — да, а все-таки… хороша.

— Нет-с! позвольте поспорить, я так вовсе недоволен. Кричат: двадцать лет, двадцать лет! да я-с тоже одиннадцать лет писал роман…

Толстая дама, в кринолинах и кружевах, с лорнетом и парой разряженных детей, глядя на картину, твердила:

— Superbe! Magnifique![199]

И вдруг, обращаясь к соседу, спрашивала:

— Что изображает эта картина?..

— Нет, нет, не похоже, — слышалось из толпы. — Воздух в Палестине не такой, я ведь сам там был…

Многие благодарили А. Иванова за подъятие и исполнение большого труда.

Куплены на выставке были одна из голов и один этюд драпировки.

Других покупщиков покуда не прибавлялось. Знакомства умножались без результатов продажи.

Крайне уважая людей науки и знания, А. Иванов старался побывать у всех, его интересовавших. В разговоре более слушал, чем говорил, стараясь наводить других на предмет, его интересовавший, и, конечно, на искусство, на композиции новейших художников.