Бенедикт Сарнов - Занимательное литературоведение, или Новые похождения знакомых героев

- И по-вашему, между ними нет никакой разницы? - прервал меня Тугодум.

- Разница огромная! - возразил я. - Жюльен Сорель - характер героический, который не состоялся, не мог состояться в пору безвременья. Это фигура трагическая... Хотя... - Я задумался. - Хотя в известном смысле ведь и Молчалин тоже фигура трагическая...

- Молчалин?! - поразился Тугодум.

- А вот, послушай, я прочту еще одно в высшей степени примечательное высказывание Достоевского.

Полистав книгу и найдя нужное место, я прочел:

- "Недавно как-то мне случилось говорить с одним из наших писателей (большим художником) о комизме жизни, о трудности определить явление, назвать его настоящим словом. Я заметил ему перед этим, что я, чуть не сорок лет знающий "Горе от ума", только в этом году понял как следует один из самых ярких типов этой комедии, Молчалина, и понял именно, когда он же, то есть этот самый писатель, с которым я говорил, разъяснил мне Молчалина, вдруг выведя его в одном из своих сатирических очерков".

- А с кем это он говорил? - спросил Тугодум. - С каким писателем?

- С Михаилом Евграфовичем Салтыковым-Щедриным. У Щедрина есть такая книга: "В среде умеренности и аккуратности". Первая часть этой книги называется "Господа Молчалины".

- И там тоже выведен Молчалин?

- Не просто выведен. Щедрин в этом своем сочинении продолжил судьбу Молчалина, доведя его жизнь до старости. И вот, послушай, в каких выражениях он размышляет о судьбе Молчалина, о трагическом финале его судьбы.

ИЗ КНИГИ М. Е. САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА

"В СРЕДЕ УМЕРЕННОСТИ И АККУРАТНОСТИ"

Я не раз задумывался над финалом, которым должно разрешиться молчалинское существование, и, признаюсь, невольно бледнел при мысли об ожидающих его жгучих болях... Больно везде: мозг горит, сердце колотится в груди... Надо куда-то бежать, о чем-то взывать, надо шаг за шагом перебрать всю прежнюю жизнь, надо каяться, отрицать самого себя, просить, умолять... Вот "больное место" беззащитного, беспомощного молчалинства.

- Это Молчалин-то беззащитный?! Молчалин беспомощный?! - возмущенно воскликнул Тугодум. - Ну, знаете! Уж от кого другого, но от Щедрина я этого никак не ожидал!

- Ты отнесся бы к этой мысли Щедрина иначе, - сказал я, - если бы читал его книгу. Ты знаешь, самое поразительное в ней то, что Щедрин не только не смягчил, но даже усилил всю остроту сатирического разоблачения Молчалина и "молчалинства". И в то же время он сумел увидеть в этом явлении и его трагическую сторону.

- А разве так может быть, чтобы сатирический образ был трагическим? удивился Тугодум.

- Конечно! Я уверен, что ты и сам, без моей помощи, выстроишь целую галерею художественных образов, в которых сатира и трагедия слились воедино.

САТИРА ИЛИ ТРАГЕДИЯ?

Как мы только что выяснили, фигурой трагической можно назвать и Молчалина. Тень трагедии лежит даже и на гоголевском Плюшкине.

Дон-Кихот (мы об этом уже говорили) задумывался как пародия, как сатира на рыцарские романы... А чеховский Беликов! Разве это не сатира? Да еще какая злая сатира... И в то же время он фигура, безусловно, трагическая. Вы только представьте себе весь ужас этого существования в тесном футляре готовых формул и циркуляров...

Но пожалуй, яснее, отчетливее, чем на любом другом примере, можно разглядеть это диалектическое единство сатиры и трагедии на примере гончаровского Обломова. И тут, я думаю, есть смысл вернуться к статье "Комсомольской правды", на которую я ссылался в начале этой главы.

Автор ее (надеюсь, вы об этом не забыли) сокрушался и негодовал по поводу того, что на великом историческом распутье русская интеллигенция, к стыду и несчастью своему, вслед за Писаревым, Чернышевским и Добролюбовым, в качестве положительного идеала, примера для подражания выбрала Базарова. А надо было ей, как он считает, выбрать - Обломова.

Роман "Обломов", на его взгляд, замечателен прежде всего тем, что в нем автор "ставит вопрос главный - для чего мы живем? В чем смысл жизни?" И ответ Гончарова на этот вопрос вопросов, уверяет он нас, целиком и полностью совпадает с ответом Обломова. А Илья Ильич отвечал на него так:

ИЗ РОМАНА И. А. ГОНЧАРОВА "ОБЛОМОВ"

- ...Надев просторный сюртук, или куртку какую-нибудь, обняв жену за талью, углубиться с ней в бесконечную, темную аллею; идти тихо, задумчиво, молча, или думать вслух, мечтать, считать минуты счастья, как биение пульса; слушать, как сердце бьется и замирает; искать в природе сочувствия... и незаметно выйти к речке, к полю... Река чуть плещет; колосья волнуются от ветерка, жара... сесть в лодку, жена правит, едва поднимает весло...

- Да ты поэт, Илья! - перебил Штольц.

- Да, поэт в жизни, потому что жизнь есть поэзия. Вольно людям искажать ее! Потом можно зайти в оранжерею, - продолжал Обломов, сам упиваясь идеалом нарисованного счастья.

Он извлекал из воображения готовые, давно уже нарисованные им картины, и оттого говорил с воодушевлением, не останавливаясь.

- Посмотреть персики, виноград, - говорил он, - сказать, что подать к столу, потом воротиться, слегка позавтракать и ждать гостей. А на кухне в это время так и кипит; повар в белом, как снег, фартуке и колпаке, суетится; поставит одну кастрюлю, снимет другую, там помешает, тут начнет валять тесто, там выплеснет воду... До обеда приятно заглянуть в кухню, открыть кастрюлю, понюхать, посмотреть, как свертывают пирожки, сбивают сливки... Потом, как свалит жара, отправили бы телегу с самоваром, с десертом в березовую рощу, а не то как в поле, на скошенную траву, разостлали бы между стогами ковры, и так блаженствовали бы вплоть до окрошки и бифштекса... Темно; туман, как опрокинутое море, висит над рожью; лошади вздрагивают плечами и бьют копытами: пора домой. В доме уже засветились огни; на кухне стучат в пятеро ножей: сковорода грибов, котлеты, ягоды...

Оказывается, он и в самом деле поэт - Илья Ильич Обломов. Нарисованная им картина и впрямь исполнена истинной поэзии. Но именно вот тут и произносится впервые в романе это ядовитое (по выражению самого Обломова), на много лет вперед определившее наше отношение к этой поэтической мечте Обломова слово.

ИЗ РОМАНА И. А. ГОНЧАРОВА "ОБЛОМОВ"

- Что ж, тебе не хотелось бы так пожить? - спросил Обломов. - А? Это не жизнь?

- И весь век так? - спросил Штольц.

- До седых волос, до гробовой доски. Это жизнь!

- Нет, это не жизнь!..

- Что ж это, по-твоему?

- Это... (Штольц задумался и искал, как назвать эту жизнь). Какая-то... обломовщина, - сказал он наконец.

Именно вот отсюда, от этой сцены романа и этой реплики Штольца ведет свое начало знаменитая статья Добролюбова. Об идиллической картине, нарисованной Обломовым, Добролюбов высказался примерно в том же духе, что и Штольц. Но, в отличие от Штольца, он не нашел в ней решительно ничего поэтического.

ИЗ СТАТЬИ Н. А. ДОБРОЛЮБОВА

"ЧТО ТАКОЕ ОБЛОМОВЩИНА"

Идеал счастья нарисованный им, заключается не в чем другом, как в сытой жизни, в идиллических прогулках с кроткою, но дебелою женою в созерцании того, как крестьяне работают.

Мы все действительно привыкли (тут автор "Комсомольской правды" прав) глядеть на эту обломовскую мечту глазами Добролюбова. Но, положа руку на сердце, нельзя не признать, что в жизненном идеале Обломова есть и своя поэзия, а значит - это ведь вещи связанные! - и своя правда.

Правду эту исповедовал и упрямо отстаивал уже упоминавшийся мною на этих страницах русский писатель и философ Василий Васильевич Розанов.

ИЗ КНИГИ В. В. РОЗАНОВА "УЕДИНЕННОЕ.

Народы, хотите ли, я вам скажу громовую истину, какой вам не говорил ни один из пророков...

- Ну? Ну?.. Х-х...

- Это - что частая жизнь выше всего.

- Хе-хе-хе!.. Ха-ха-ха!.. Ха, ха!..

- Да, да! Никто этого не говорил; я - первый... Просто сидеть дома и хотя бы ковырять в носу и смотреть на закат солнца.

- Ха, ха, ха...

- Ей-ей: это общее религии... Все религии пройдут, а это останется: просто - сидеть на стуле и смотреть вдаль.

Да, жизненный идеал Обломова, может быть, не так плох, - во всяком случае, он не так прост, как мы привыкли об этом думать. Но несчастье Обломова, крушение его жизни ведь вовсе не в том, что идеал его жалок и убог, а в том, что для осуществления этого своего - вроде не такого уж и недостижимого - идеала он тоже оказался не пригоден.

Обломов у Гончарова - фигура трагическая. Но трагедия его совсем не в том, что он предал какие-то там социальные идеалы, отказался от общественного служения, погряз в болоте эгоизма и обывательщины, как это утверждал Добролюбов и все его последователи. Трагическая вина Обломова в том, что он предал себя, зарыл в землю таланты, данные ему Богом, впал в ничтожество.

Нет, для роли идеального героя Обломов явно не годится. Даже Розанов, я думаю, не предложил бы его своему читателю в качестве примера для подражания.

Издеваясь над ненавистным ему Чернышевским и другими писателями и политическими деятелями, пытавшимися ответить на роковой русский вопрос "Что делать?", он однажды сказал: