Дореволюционная проза Грина - Владимир Михайлович Россельс

«Гамбринусе» (1906) картины обывательской России написаны широко и беспощадно. Куприн часто в ту пору шел в оценке событий гораздо дальше, был куда радикальнее своего молодого друга (стоит сравнить тот же «Гамбринус» с гриновскими рассказами эсеровского цикла, как разница эта станет совершенно ясна). Но в том, что Грин на протяжении по крайней мере первых пятнадцати лет своей литературной работы неизменно оставался пристальным наблюдателем русской действительности, откликавшимся на важнейшие события политической и культурной жизни, заслуга А. И. Куприна несомненна. У Грина были свои пристрастия в современности. Так, его постоянно привлекали новости науки и техники. Именно Грин был, вероятно, первым русским беллетристом, уделившим столько внимания кинематографии («Она», «Волшебный экран», «Как я умирал на экране» и первый в русской литературе рассказ о фронтовом кинорепортаже — «Забытое», опубликованный уже в начале октября 1914 года).

Известно, что «Авиационная неделя» 1910 года послужила для Грина толчком к написанию романтического рассказа «Состязание в Лиссе», а затем романа «Блистающий мир». Но уже в 1912 году Грин опубликовал реалистический рассказ о состязании пилотов и к тому же самим его названием впервые ввел в литературу слово «летчик», до того бытовавшее лишь в жаргоне русских авиаторов («Летчик Киршин», в позднейшей публикации «Тяжелый воздух»).

Он же написал маленький рассказ о современном Дон-Жуане, к которому убитый соперник является в образе голоса на граммофонной пластинке («Таинственная пластинка»). И т. д. и т. д., вплоть до того, что в одном из фантастических рассказов Грина описана… пластмасса за много лет до ее появления в нашем обиходе (из нее сделаны волшебные карты в «Клубном арапе»).

И как раз на годы наиболее активного участия Грина в прессе приходится расцвет его новеллистики. За это время он выпустил десять книг, объединив в них (за исключением двух: «Шапки-невидимки» и «Знаменитой книги») в основном романтические рассказы — и среди них почти все, что приобрело впоследствии наибольшую популярность. Именно в эти годы его герои, «гринландцы», решали для себя (и для автора!) проблемы, занимавшие их прототипов в России, искали пути к счастью и боролись со злом.

Для этих поисков, для этой борьбы они в отличие от своих романтических собратьев из «русских» рассказов Грина обладали силой и полем деятельности.

Поначалу Грину, обремененному грузом неизжитых эсеровских иллюзий и босяческой романтики, казалось, что стоит сильному человеку, герою, презрев толпу, порвать со своей средой — и задача решена.

В «Гринландии» это сделать легко.

Ведь если пошляку Хонсу ничего не стоило возвести сказочное имение, окрашенное в светлые акварельные тона, то и разочарованному Горну («Колония Ланфиер») нетрудно высадиться где-то в тропиках и попытаться осуществить в XX веке робинзонаду. И в отличие от скромной русской девушки Евгении, которую безнаказанно оскорбляют обыватели («Тихие будни»). Горн, не задумываясь, защищает свое достоинство оружием, отстреливаясь от тупых и злобных колонистов, — в «Гринландии» это можно. Таков был первый из путей к счастью — воинствующее одиночество.

Это уход — индивидуалистическая попытка порвать с обществом, и Грин в нескольких произведениях скрупулезно исследует возможности и препятствия к достижению счастья на этом пути.

Но у этой медали страшная оборотная сторона. Уйти от людей безнаказанно не дано никому. В человеческом общежития каждый связан с другими сетью социальных и этических обязательств. Уйти можно, только порвав эту сеть, поставив себя вне общества, став отщепенцем.

Среди «ушедших» есть люди, симпатичные автору, такие, как чиновник казенной палаты Петр Шильдеров, который оставил дом и стал Диасом — проводником в Андах («Далекий путь»), или Пленер («Система мнемоники Атлея»), или безобидный кузнец Пенкаль («Лунный свет»); есть равнодушные к людям эгоцентристы вроде Ромелинка («Смерть Ромелинка»), Рега («Синий каскад Теллури») или Галиена Марка («Возвращенный ад»); есть, наконец, воинствующие мизантропы. Иные из этих последних выступают уже сложившимися негодяями, — таков убийца Блюм, профессиональный специалист по «мокрому» делу, которого используют для покушений неразборчивые в своем фанатизме террористы («Трагедия плоскогорья Суан»). Другие на наших глазах проходят путь от опьянения свободой и одиночеством до сознательного отщепенства — таковы упомянутый выше Горн и «русский эмигрант» Баранов («Дьявол Оранжевых Вод»).

Объединенные центробежным стремлением от людей, все они, однако, ищут разного, и автор провожает каждого до самого конца избранной им дороги.

Одни стремятся в природу.

С поразительной силой убеждает нас Грин в неоспоримых преимуществах леса, гор, моря, реки перед любым человеческим поселением. Не мудрено, что природа пьянит матроса Тарта («Остров Рено»), юношу Эли Стара («Путь»), кузнеца Пенкаля или Горна, потерявшего любимую женщину.

Других зовут путешествия, дальние страны. Таков Ромелинк.

Третьих увлекает самая потребность действовать, «жить напряженной жизнью». Рег ради удовлетворения этой потребности проникает в зачумленный город, охотник Астарот сдерживает в горном проходе натиск целой вражеской армии («Зурбаганский стрелок»), юнга Аян преодолевает смертельную опасность, стремясь во что бы то ни стало вернуться в море, на пиратскую шхуну «Фитиль на порохе». Заканчивая повествование о нем («Пролив бурь»), автор патетически восклицает — «Он счастлив — не мы!»

Но так ли это? В самом ли деле счастлив Аян и все «уходящие»?

С беспощадностью аналитика Грин доказывает: нет.

Юнга Аян, вернувшись, застает на шхуне только умирающего штурмана: после смерти капитана команда передралась и в живых не осталось никого, кроме отсутствовавшего и потому счастливо уцелевшего Аяна. Начало ссоры описано в рассказе, и читателю совершенно ясно, что если Аян и «счастливее, чем мы», то ненамного. Волчий закон — право сильного — существует и в «Гринландии».

Такой конец постигает по-своему почти всех героев «ухода». Без людей нет жизни даже беглому каторжнику Ивлету («На склоне холмов»). Он похищает самого командира карательного отряда, только чтобы поговорить с живым человеком, ибо «еще месяц такой жизни — и я повешусь от скуки». Другой ушедший, Баранов, и в самом деле кончает с собой от тоски. Третий, Рег, вынужден признаться, что счастье его «холодное».

А журналист Галиен Марк, который был избавлен мозговым заболеванием от мучительной «пытки сознания», преследующей цивилизованного человека, и «ослеп для многих вещей, понятных изощренной душе и неуловимых ограниченным, скользящим вниманием», то есть обрел, в сущности, желанную свободу от «тесной, кропотливой связи с бесчисленностью мировых явлений»? Недолго довольствовался он прелестью этого эгоистического рая примитивных ощущений, где не тревожат тебя ни настроение, ни мысль, и с облегчением «вернулся к старому аду — до конца дней» («Возвращенный ад»).

Нет, «уход» не способ найти счастье. И Грин, как во многих других случаях, завершает поиск насмешливым аккордом. В одном из последних рассказов, посвященных этой теме, «Капитан Дюк». изображен «уход наоборот» — веселая история о том, как прожженный