Хорхе Борхес - Проза разных лет

По-видимому, к философским повестям Вольтера «Задиг, или Судьба» и «Царевна вавилонская» восходит у Борхеса сама идея превращения Вавилона («Лотерея в Вавилоне», «Вавилонская библиотека») в модель мироустройства, в некий культурный миф. Разумеется, от исторического Вавилона тут нет ничего, кроме нескольких географических названий да чисто внешних штрихов. Злоключения вольтеровского Задига — от мучений к блаженству, от плахи к трону, невозможность даже для самого дальновидного ума предусмотреть и предотвратить коловращение случая — все это обобщается в Борхесовом образе вавилонской лотереи. У Вольтера спорят два толкования судьбы человека: Задиг склонен во всем винить дурно устроенное общество, позволяющее разгуляться человеческим порокам; ангел Иезрад говорит ему о мировом порядке, сковавшем в нерушимую цепь зло и добро. Борхес тоже приводит несколько возможных объяснений вавилонской лотереи, не присоединяясь в полной мере ни к просветительской иронии Задига, ни к вере в божественный промысел. Глупый произвол людей, который Задиг считает причиной своих бед, у Борхеса — лишь частная деталь миропорядка. Вавилонская лотерея онтологична, она — сама судьба, но не навязана людям извне, каким-то верховным существом, а отвечает скрытой в человеческой психике потребности в риске, опасности, игре случая. Художники, глубже постигшие природу человека, чем Вольтер, знали это, конечно, и до Борхеса: «Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья…»

Таково отношение Борхеса к заимствованным мотивам — он вступает с ними в перекличку, в диалог, в игру. Вторичность, внутрилитературность — не слабость таланта Борхеса, не свидетельство его духовной ограниченности. Это осознанная позиция. В прозаическом эпилоге к одной из последних книг своих стихов («История ночи», 1977) Борхес соглашается с теми, кто именует его «библиотекарем»: «Будет ли мне позволено повторить, что библиотека моего отца была определяющим фактором моей жизни? На самом деле я так и не вышел оттуда, как никогда не выходил из своей библиотеки Алонсо Кихано». Но как библиотека Алонсо Кихано — Дон Кихота не просто несколько растрепанных рыцарских романов, но целый духовный мир с его заповедями и законами, так и библиотека Борхеса — это вся мировая культура. Борхес похож на героя романа Германа Гессе, он также мог бы стать Великим Магистром Игры в бисер, «игры со всеми смыслами и ценностями нашей культуры»[10]. Художник-культуролог, Борхес анатомирует и интерпретирует «общее интеллектуальное достояние» (термин Г. Гессе), доискивается скрытых смыслов и прослеживает образные метаморфозы (весь цикл «Новые расследования», миниатюры «Превращения», «Притча о Сервантесе и Дон Кихоте», «Четыре цикла», и др.). Борхесовские «вымыслы» отличаются от рассказов западных писателей-фантастов (Азимова, Шекли, Саймака и т. п.) как раз тем, что Борхес не нуждается ни в каком научном и техническом реквизите. Его «машина времени» — книга, его «гиперпространство» — история культуры, его «пришельцы» — художественные метафоры, философские гипотезы, вековые образы.

В рассказе «Бессмертный» бессмысленной вечности индивидуума, когда уже не ценится мгновение, когда человек лишается своей эпохи, своих спутников, противопоставлена вечность искусства слова. Жаждет смерти вкусивший живой воды Гомер — но свежа и нова «Одиссея», и живет в веках ее герой, перевоплощаясь то в Синдбада-Морехода, то в джойсовского Улисса. Для «бессмертного», ищущего лишь забвения и покоя, слова, быть может, жалкая милостыня, но для смертного, нормального человечества слова — великий дар ушедших веков.

«Вавилонская библиотека», в которой заперт герой-рассказчик, — это одновременно метафора и космоса, и культуры. Непрочитанные или непонятые книги — все равно что нераскрытые тайны природы. Вселенная и культура равнозначны, неисчерпаемы и бесконечны. В поведении разных библиотекарей метафорически представлены разные позиции современного человека по отношению к культуре: одни ищут опоры в традиции, другие нигилистически зачеркивают традицию, третьи навязывают цензорский, нормативно-моралистический подход к классическим текстам. Сам Борхес, как и его герой-повествователь, хранит «привычку писать» и не примыкает ни к авангардистам-ниспровергателям, ни к традиционалистам, фетишизирующим культуру прошлого. «Уверенность, что все уже написано, уничтожает нас или обращает в призраки». Иными словами, читать, расшифровывать, но в то же время творить новые загадки, новые ценности — вот принцип отношения к культуре, по Хорхе Луису Борхесу.

Всякий значительный художественный мир неоднороден, его создает напряжение меж двух полюсов, столкновение двух противоборствующих стихий. «Книга, в которой нет ее антикниги, считается незавершенной» — такой эстетический закон, выведенный теоретиками борхесовского Тлёна, подсказан, очевидно, самонаблюдением, рефлексией по поводу собственного творчества. Борхес отлично осознает присутствие и даже соперничество двух несходных начал во всем, что он пишет. Об этом говорится в миниатюре «Борхес и я».

Речь идет о внутреннем дуализме, о тяготении к различным и, по видимости, даже противоположным художественным задачам. Возможно, что это двойничество как-то проявляется и в быту: во вкусах, пристрастиях, переменах настроения, — что и отражено в рассказе. Но основа подобного раздвоения личности все же творческая, а не психологическая. «Мифология окраин» и «игры со временем и пространством» — так обозначает Борхес два полюса своего литературного мира. О фантастических рассказах на культурологические темы было уже сказано выше. Что же такое «мифология окраин»?

В собрании сочинений Борхеса немало рассказов о повседневных житейских драмах, о непосредственных, грубых, не сочиняющих и даже не читающих книг людях. Писатель собирался в дальнейшем развивать именно это направление. В интервью 1967 г. он заявил: «Думаю писать на реальные темы. Думаю опубликовать книгу психологических рассказов. Постараюсь, чтобы в них не было ничего мистического. Постараюсь отделаться от лабиринтов, от зеркал, от всех моих маний, постараюсь, чтобы не было смертей, чтобы самым важным были персонажи, как они есть». Действительно, в поздних сборниках «Сообщение Броуди» (1970) или «Книга песчинок» (1975) доля психологических рассказов значительно больше, чем в «Вымыслах» или «Алефе».

Нельзя сказать, чтобы намеченная программа была полностью выполнена. Смерть присутствует практически в каждом рассказе Борхеса, потому что ему нужны экстремальные, «последние» ситуации, в которых персонаж может показать себя «как он есть», раскрыть в себе что-то неожиданное или превосходящее ожидания. В психологических новеллах Борхеса внимание приковано к поведению человека «в минуты роковые», чаще всего сюжет рассказа — внезапный поступок, мгновенное и необоримое решение. Это может быть предательство, внешне необъяснимое, но внутренне подготовленное долгим унижением («Недостойный»), или, наоборот, раскаяние и — стыд, переворачивающие всю жизнь бывшего бандита («История Росендо Хуареса»). Такое никогда уже не повторится, но выдает истинного человека, его тайную, дотоле и самому неведомую боль. Борхес ищет ситуацию, случай, мгновение, когда человек раз и навсегда узнает, кто он.

Рассказ «Эмма Цунц» критики чаще всего истолковывают как упражнение на фрейдистскую тему «комплекса Электры» (дочерний вариант пресловутого эдипова комплекса). Но ведь дело совсем не в отношении Эммы к отцу! Главное в рассказе — это удивление перед таинственной способностью человека к внезапному перерождению, взрыв скрытых внутренних сил. Робкая и застенчивая фабричная работница, без колебаний жертвуя своим целомудрием, осуществляет тщательно продуманное убийство-мщение. Совершенно неожиданный оборот принимает и банальное, казалось бы, соперничество двух братьев из-за женщины в рассказе «Злодейка». Что именно толкнуло незрелого юнца на убийство куда более сильного и опасного противника: ревнивая страсть к красотке Луханере, задетое самолюбие, оскорбленный местный патриотизм («Мужчина из розового кафе»)? Скорее всего, эти побуждения действовали вместе и нераздельно, так что в мальчишке откуда-то взялись и дерзость, и осторожность, и никем не подозреваемая сила.

Казалось бы, ничто так не противопоказано универсалистскому художественному сознанию Борхеса, как регионализм, как воспевание «своего уголка земли». Однако именно такой регионализм — с любовным перечислением старых кварталов Буэнос-Айреса, с обработкой местных преданий, с живописанием патриархальных обычаев и нравов — окрашивает многие его рассказы. По собственному признанию, он часто узнает себя «в самозабвенных переборах гитары» («Борхес и я»). Ключ к этому неожиданному, но весьма характерному для Борхеса литературному национализму (именно литературному, художественному — политический национализм Борхесу чужд) — отношение к аргентинскому прошлому.