Евгений Елизаров - Доктор Живаго. Размышления о прочитанном

Интересно, что Базаров даже не замечает своего пораженияя. Напротив, именно в нем он видит свое торжество: уж если его(!) интеллект, дававший ему полное основание чувствовать свое превосходство над многими и в этом, новом для него мире, не смог разглядеть здесь никакой ценности, значит там и в самом деле пустота. И вот он строит новую систему ценностей, в которой нет никакого места "фикциям"…

Именно с Базарова начинается становление нового типа интеллигента, вернее, впрочем, было бы сказать антиинтеллигента, "беса". Именно с Базарова начинается дегуманизация культуры.

Да, "демон Сальери" — желание славы, триумфа — вечен. Может быть, в этом и нет ничего плохого: ведь желание славы для себя связано с достойным триумфа — или, по меньшей мере, овации — делом, а им может быть только такое, которое направлено на благо всего человечества. Именно так — человечества: ведь этот демон мыслит только всеобщими категориями. Но у Пастернака свой взгляд на все это:

Впрочем, и в самом деле страшно, если облагодетельствовать человечество берутся наследники Базарова, и мы нисколько не оговаривались, упоминая о тридцать седьмом годе: откровения Сергея Нечаева, недоброй памятью вошедшего в нашу историю, дают нам право на прямые сопоставления.

И все же. Литература — это хорошо понимает Пастернак — нравственное начало, не имеющее никакого отношения к заградительным отрядам. Земной суд творит земная сила, искусство вершит суд иной. Да и может ли искусство требовать возмездия даже для "бесов"? Ведь это же беда, а вовсе не вина Нечаевых и Стрельниковых в том, что их стремление облагодетельствовать человечество реализуется в средствах, нравственная состоятельность которых не выдерживает никакой критики. Но мы произнесли слово "вина", и если уж она все-таки есть, то в первую очередь она должна пасть именно на искусство, извечная миссионерская роль которого как раз и состоит в "изгнании бесов".

Да, литература — не заградительный отряд. Впрочем, и заградительные отряды бессильны против них. Вспомним: и в сказаниях евангелистов изгнание бесов отнюдь не сопровождалось расправой над теми, в кого они вселялись. Лишь подвиг веры, лишь сила нравственного противостояния в состоянии одолеть их. Именно в этом и заключается объяснение того, что ни доктор Живаго, ни сам Пастернак не вершат суд над обуянными "бесами" "самоуправцами революции". Все они так и остаются скорее вызывающими сострадание, чем гнев. Даже детоубийца Палых…

Суд вершит иная, высшая, сила, уберечь от которой своих героев не волен и сам романист. Повинуясь именно ей кончает самоубийством беззаветный рыцарь революции, рыцарь террора Стрельников. Но только ли потому, что он уже обложен, как бывает обложен зверь? Едва ли.

Согласиться быть расстреляным руками тех, под чьими знаменами он сражался все эти годы, значит в какой-то степени признать свою вину, признать неправедность своих действий именно перед ними. Словом, согласиться с тем, что превратно понятый им смысл жизненного служения посягал всего лишь на маленькую правду узкого партийного кредо его вождей и вдохновителей. А это значит потерять не только жизнь, но и что-то существенно большее, ибо ему, как кажется, вдруг открывается куда более глубокая вина. Но спасти свою жизнь уже невозможно, — остается спасать это большее. Именно его спасение потребовало свершить приговор самому.

Вдумаемся, ведь свершение суда над самим собою без признания вины перед теми, кто уже осудил его на смерть, есть в то же время и суд над теми, чья воля водила его, ибо если безупречен перед этой волей преступный ее исполнитель, значит, обрекшая его на смерть, преступна сама воля. Правда, все это — лишь косвенный суд, но и он предстает как нравственное поражение террора. Пусть даже и цвета пролетарских знамен. Впрочем, для Пастернака "цвет" террора не имеет решительно никакого значения.

Так что же, смерть еще одного героя? Да, и тем не менее "Доктор Живаго" при всей трагичности судеб его персонажей — не трагедия. Это роман о торжестве воскресения. Просто сама идея Воскресения неотторжима от образа крестных мук, от искупительной жертвы. Поэтому и смерть доктора Живаго, равно как и всего окружающего его мира — это еще не конец. Напротив, это только начало: именно здесь завершается цикл мировой истории, и смерть героев открывает новые пути. Не может не открыть…

Безумная вакханалия насилия не может длиться вечно. Да это противно и самой идее террора, ведь его конечной целью всегда является утверждение такого режима, в котором верховная воля должна сливаться с собственными желаниями индивидов. Поэтому рано или поздно он должен прекратиться. В крайнем случае он должен пожрать самого себя: как пожирая окружающий кислород захлебывается пламя, уничтожив и своих исполнителей должен задохнуться в самом себе террор.

Впрочем, его питательная среда — вовсе не человеческая жизнь, но страх. Только на нем держится его власть. Поэтому и предел насилию кладется вовсе не исчерпанием проскрипционных списков, но преодолением порождаемого им ужаса.

Эффективность террора не столько в его неотвратимости, сколько в другом: с регулярностью суточного движения небесной сферы он должен настигать невиновных. Невиновных даже перед его вершителями. В противном случае он вырождается в обусловленную суровыми обстоятельствами суровую форму воздаяния справедливости неправым, то есть получает какую-то форму общественного оправдания. Между тем, по всем человеческим законам террор вообще не имеет никакого права на существование в этом мире. Вожди французской революции отчетливо понимали это. Ведь уже самый факт того, что в свое время они демонстративно заняли левые скамьи в зале заседаний законодателей, был открытой декларацией того, что они сознательно преступают все свыше предписанные человеку законы. Вспомним, на том Суде, который должен вершиться над всеми нами, праведники будут отведены направо, преступившие же закон — налево. И долгое время для человека, веками воспитывавшегося на образах, навеваемых Священным Писанием, не было ничего страшней вот этой левизны. "Осуди грех, но прости грешника" означает в частности и то, что налево суждено попасть не рядовым грешникам, но лишь нравственным монстрам. Поэтому открытое признание себя левыми уже было актом террора, было полаганием начала ужаса.

Правда, при особом желании все это можно увидеть и какими-то другими глазами: революционеры возносили на алтарь собственное спасение ради спасения всего человечества; и в этом специфическом мыслеосвещении зачинаемого террора содеянное ими способно было предстать едва ли не прямым уподоблением жертвенному служению Христа, ибо и Им сказано: "Не мир пришел Я принести, но меч" (Матф. 10, 34). Так через столетие едва ли не все русские террористы, от народовольцев до эсеров и анархистов-максималистов, будут строить не только оправдание, но и освящение террора на том, что взамен отбираемой жизни они отдают свою. В своих собственных глазах все эти Перовские и Каляевы пойдут на убийство уже не как на преступление, но как на жертвенный подвиг во имя царства всеобщей любви и свободы. Но все это способно померещиться только в галлюцинаторном строе образов, только в агонии отравленного ядом ненависти духа, ибо для человека европейской культуры преступлением было посягнуть даже на свою собственную жизнь, и уж тем более недопустимым было оправдывать этим преступлением другое — посягновение на жизнь близкого. Поэтому, как ни крути, а и самозаклание убийцы — это уже открытое восстание против всех человеческих законов, начало ужаса.

Но террор, достигший масштабов геноцида, перестает вселять страх. Как это ни парадоксально, гибельным для него оказывается именно его регулярность и неотвратимость, именно то, что в любой момент он может обрушиться на любого, сколь бы невиновным тот ни был. Только неожиданный всплеск, вспышка, внезапность начала и быстрое завершение придают ему характер грозной исторической аномалии. Ставший регулярным, террор уже не воспринимается как ненормальность. Он становится константной величиной режима. Достигая при этой константности размеров настоящей пандемии, насилие становится началом, к которому относятся так, как относятся к какой-то климатической аномалии, становится чем-то вроде ледникового периода. Террор становится чем-то естественным и атрибутивным, как естественны и атрибутивны арктический холод Ледовитого океана или иссушающая жара Сахары.

Это, разумеется, не означает, что к ставшему такой же постоянной величиной, как климатическая особенность, террору становятся неприложимы ни эмоциональные, ни этические характеристики. Эмоциональное отношение возможно и к ледниковому периоду, этические оценки приложимы и к такому абстрактному, но неотвратимому началу, как дорожно-транспортный Молох. Но… в холод надевают теплое белье, о Молохе автомобильного движения, умилостивление которого требует ежедневного принесения в жертву сотен и сотен человеческих жизней, вспоминают только тогда, когда трагический жребий падает на кого-то из близких. Жизнь в конечном счете приспосабливается ко всему. Приспосабливается и к условиям террора.