Евгений Елизаров - Доктор Живаго. Размышления о прочитанном

Таким образом, в системе доводимых до абсолюта гуманитарных ценностей и Слово, и Дело могут иметь только этически положительный знак. Знак этически отрицательный здесь просто невозможен. Подчеркнем еще раз: Дело возможно только как осуществление исходного императива возводимого в абсолют Добра.

Важно понять, что все сказанное относится не только к Богу, но и к человеку.

В самом деле. Мы уже могли видеть, что в этом пункте сходятся две идеологии. И снова это бросается в глаза. Для одних дело человека может быть только прямым воплощением повелений нравственного абсолюта, ибо если это не так, то это может означать только то, что он еще не в полной мере обращен, что ему еще предстоит спасать свою душу: подлинный христианин (как, впрочем, и последователь, наверное, любого другого вероучения) не может быть безнравствен. Для других, находящих высшую гармонию не в в надмировой сущности, но в материи, все атрибуты Бога оказываются атрибутами самого человека. А следовательно, и здесь тождество слова и дела в конечном счете должно быть непреступаемым законом именно человеческого бытия.

Да, можно возразить здесь, если нравственный закон и лежит в действительной основе всех человеческих дел, то только таких, которые имеют непосредственно социальную направленность. Но как же быть с той сферой практики, единственным основание которой может быть только "число"? Ведь кроме каких-то гуманитарных областей есть чисто технические сферы деятельности, где законы сопромата значат много больше любого слова, даже, говоря языком Маяковского,

"Величием равного Богу".

Самое примечательное здесь то, что в точности такой же аргумент могла бы привести и какая-нибудь вычислительная машина. Она ведь даже не подозревает о том, что кто-то другой готовит для нее программу; машина ровно ничего не знает о тех целях, которые ставит перед собой — и перед нею — человек. Для нее есть только дырки на перфоленте или метки на магнитном диске, и творчество, "с точки зрения" самой машины — это, вероятно, создание какой-то своей "гармонии дырок". Машина может сколько угодно верить в то, что эта создаваемая ею "гармония" имеет какой-то самостоятельный высокий смысл. Винить ее в этом нельзя, она ведь не способна заглянуть в запредельность.

"Творчество" машины, предоставленной самой себе, мертво. Но ведь именно таким — машинным — является творчество, опирающееся на законы одних только "чисел". Неодухотворенная же нравственностью, "машинная" деятельность мертва не только сама по себе, она мертвит и все вокруг себя. Лишь дух животворит, когда-то давно утверждал Павел. Но и сегодня противостояние стихий, олицетворяемых Моцартом и Сальери, определяет многое в нашей жизни. Бездушная "гармония" бездушных "чисел" может быть совершенной, но только в полностью лишенном всякой духовности мире, в мире оторванной от самого человека техники, экономики… чего угодно. Но к чему ведет лишение духовности наглядно иллюстрируют взрывающиеся телевизоры и атомные электростанции, тонущие пароходы и заболачивающие город дамбы. Техническое совершенство, не помноженное на нравственное движение человеческой души, способно убивать не только метафорически. Совсем не случайно разъятие "как трупа" красоты в конце концов оборачивается прямым убийством Моцарта. Совсем не случайно — и совсем не метафорически! — убивают Чернобыли и Кириши.

В том-то и дело, что нет и не может быть такой сферы деятельности, которая не опиралась бы на нравственный закон, в начале которой не было бы Слова, понятого как императив абсолютного Добра. В том-то и дело, что тот, для кого нравственный императив, "Слово" оказываются какой-то заумью, чем-то совершенно иррациональным и потусторонним, как для вычислительной машины абсолютно иррациональны и потусторонни действительные цели человека, сам стоит по ту сторону человечности.

Гений и злодейство — две вещи несовместные, — утверждает Пушкин и потому отказывает в генильности Сальери. Забывшим, а то и вообще не слышавшим о том, что

…осиянно

Только Слово средь мирских тревог, отказывает в одаренности и Пастернак: "А вы знаете, откуда суета этих вечных приготовлений? От отсутствия определенных готовых способностей, от неодаренности".

Примечательно, что в какой-то другой системе ценностей и Сальери и Стрельников — люди чрезвычайно одаренные — вполне могли бы быть возведенными на пьедестал. Впрочем, уступительному наклонению здесь не место, ибо все это и было, и есть, и, наверное, долго еще будет, ибо конца "всем вдохновением свершаемой работе" еще не видно. Но завет, через поколения и поколения интеллигентов восходящий к евангелистам, заставляет наших поэтов глядеть на них по другому.

Таким образом, "цветочки" режима, оказавшегося по ту сторону человечности, цвели задолго до сталинизма. Сальери-Базаров-"бесы"-"самоуправцы революции" — вот конспективно очерченный русской литературой путь, приведший к кошмару "колошмятины и человекоубоины".

Да, и литературные Сальери, и Базаров, и вполне реальный Нечаев, и, наконец, Стрельников — люди необычайно одаренные. Но нравственное отторжение этого последовательного ряда многими и многими из русских интеллигентов получило свое подлинное обоснование только в тридцать седьмом. Именно тридцать седьмой — наиболее полное и адекватное выражение их подлинного кредо. Но подсудны ли они литературе, исповедующей иную веру? Действительно ли они виновны?

Как бы в скобках заметим, что если Базаров и не вполне вписывается в приведенный нами ряд, то только на первый, поверхностный взгляд. Более того, именно фигура Базарова является своеобразным ключом к характеристике и "бесов", и "самоуправцев революции". Ведь если строго, то демон Сальери — это вневременное начало, нечто вечное, двухтысячелетнее отторжение чего во весь голос звучит еще в евангельских обвинениях фарсеев. (Обвинение, к слову сказать, куда более решительное и последовательное, чем даже обвинение самого Иуды.) Но в нашей истории только с появлением Базарова этот демон начинает проявляться как статистически значимая величина. Только с Базаровым яд бездуховности начинает поражать широкие круги российской интеллигенции.

Заметим, основная масса разночинцев — это люди, получившие прикладное образование. Но только ли потому, что именно оно обеспечивало им и достаток и независимость? Ведь все это можно было получить и на — в те поры куда более престижном — гуманитарном поприще. Нет, дело здесь в другом: прикладное образование более доступно. И не только в том смысле, что здесь на пути к заветному диплому было значительно меньше сословных перегородок: овладение гуманитарными ценностями требует качественно иного состояния разума и души человека. Духовное состояние подлинного гуманитария — это вершина, на которую не каждому дано подняться. Естественно-научные дисциплины — в сущности только суррогат действительного образования, которое может быть только гуманитарным. Вспомним, еще в средние века в общей иерархии научных дисциплин высшее место, поднимаясь даже над философией, занимала теология. Но ведь это и было превращенной формой признания того, что именно человек, по выражению Протагора, суть мера всех вещей. Не исключая и самого Бога. Между тем, далеко не каждый допускался к изучению этой меры, ибо далеко не каждый был способен преодолеть все предварительные ступени восхождения разума к его действительной вершине.

Овладение подлинной вершиной духовного развития, было ли оно по плечу вчерашним плебеям (мы говорим не об отдельных личностях, но о статистически значимых величинах)? Нам где-то доводилось читать, что подлинным интеллигентом становятся только в третьем поколении. Базаров — интеллигент первого…

Его нигилизм — это совсем не гегелевское отрицание, связанное с преодолением отрицаемого, с восхождением на новую ступень развития. Напротив, его истоки — в простой неспособности преодоления. Если угодно, базаровский нигилизм является своеобразной формой капитуляции перед неодоленной вершиной, неосознанной формой духовного самосохранения. Ведь в том новом мире, доступ в который даже не снился его отцам, Базаров был обречен остаться белой вороной, если не сказать человеком второго сорта. Гордость плебея, сумевшего подняться над своей средой, заставляла его встать и над новым кругом, только так он мог получить от него требуемого признания. Интеллектуальное превосходство над многими из этого круга, казалось, давало право и на такие притязания, но все же духовная тайна вдруг открывшегося перед ним мира так и осталась непонятой им. Что делать, гуманитарные вершины не берутся с наскоку. Прямое осознание этого поражения грозило бы духовным коллапсом, и нигилизм предстал как своеобразная отдушина…