Журнал Современник - Наш Современник 2006 #2

Кружком спасательным сияет колбаса

На локте Глебушки…

Если Глеб Родионович — космополит-обыватель, то Устинья из следующей фрески — своя обывательница-запечница, “племени державного охвостье”. Не вариант ли это Коробочки? О, не совсем, даже далеко не совсем. Коробочка осталась Коробочкой, а с Устиньей произошло преображение. Её мирок разрушили небесные и занебесные пожары, но это — не преставленье света, как поначалу показалось Устинье, а преставленье быта. Вот тогда-то “впервой чувствилищем явился ей простор”. Бытовое лицо преобразилось в человеческий лик вселенского значения. Вместо прежней запечницы -

Иная женщина, отважная жена,

Всесветным пламенем стоит озарена…

Видение такой жены напоминает видения святых. И выписано оно с эпической мощью. Это зачтётся поэту.

Фреска “Павлушок” — самая загадочная из всех. Именно она целиком как бы написана по воздуху. Ключ к ней, пожалуй, надо искать в таких тютчевских стихотворениях, как: “Не то, что мните вы, природа…” и “Последний катаклизм”. Павлушок — философ, чьи мысли двоятся и чья душа лишена веры. Он вопрошает:

Пушинке утлой ли да солнце заслонить?

Что — семя высеять? Что — камень обронить?

Иль так вознёсся я, что мысль могилы роет,

И обмануть себя мне ничего не стоит?…

Увы, это так! Его мысль роет во вселенной могилы, а камень, пущенный наугад его рукой, оборачивается убитым воробьём, падающим на землю. Природа жива, завещал Тютчев. Об этом надо помнить.

Последняя фреска вновь живописует спячку малого быта. Малый быт в лице беременной Любаши грезит во сне. И грезит он о большом пространстве, куда из материнского чрева рвётся

Любашин первенец, рождённый-нерождённый…

Где только мёртвые осенены печалью,

Где солнцем — солнце, человеком — человек…

Поэма открыта в бесконечность. Вот прорыв поэта в большое время, и этот прорыв говорит о немалых возможностях современной русской поэзии.

Юрий Кузнецов

20.07.86 г.

Мягкий голос Ларисы Николаевны Васильевой сердечно и тепло благодарил в телефонную трубку за поздравление с её юбилеем. Тут кстати вспомнилась её статья “В самый раз” о поэзии Юрия Кузнецова (“Литературная Россия”, 23.1.87). На вопрос, не может ли она написать свои размышления о поэте к его 65-летию, Лариса Николаевна ответила:

— Когда-нибудь напишу о нём воспоминания, но на это нужно время. А знаете что — перепечатайте ту статью. Мне кажется, она не устарела.

Перечитав её, мы убедились в правоте сказанного. И более того — многие из безграмотных, злобных и поверхностных упрёков последнего времени, кои слышал Кузнецов ещё при жизни и которые грязными комьями летели и продолжают лететь на его могилу, парировались уже тогда — широким жестом и спокойным, уверенным в своей правоте тоном женщины-поэта, определившей многие узловые завязи самого загадочного русского поэтического мира второй половины XX века.

Богатырское семя, залетевшее из древности в XX век, одиночество подвига, животрепещущая современность его глубоко архаического склада, признание — в отрицании отрицаемого, дерзость необъятной силы…

Всё так.

Ни рано ни поздно — в самый раз, — как нам представляется, мы перепечатываем это живое слово поэта о — живом поэте.

Куска лишь хлеба он просил,

И взор являл живую муку,

И кто-то камень положил

В его протянутую руку.

М. Ю. Лермонтов

Спорить о нем не хочу ни с кем. Влюбленных в него не люблю: своими восторгами, а более того — подражаниями они его, как пылью, покрывают.

Интереснее его ненавистники, в большинстве своем литераторы, их вполне резонно возмущают в нем высокомерие, самовлюбленность, наглость, наконец:

Звать меня Кузнецов. Я один.

Остальные — обман и подделка.

В самом деле, безобразие. А мы как же? Не я конкретно, куда уж мне, а тот, другой, третий?

Да какой там третий, если он Пушкина не признает. Пушкина!!! В своем ли он уме?

А женщины-поэтессы? Как это они до сих пор его не испепелили? Еще бы: он женскую поэзию тоже не признает, относится к ней высокомерно, презрительно, подразделяя всех пишущих женщин на три категории: рукодельницы, истерички, подражательницы. Будучи главным редактором одного из очередных “ Дней поэзии”, он собственной волей собрал стихи всех женщин вместе в одном разделе, как будто в бане или в гареме — каждая называет место в меру своей испорченности или неиспорченности.

Нет, положительно следует разобраться с ним: понять, что он такое и почему ведет себя столь нагло.

А еще он занимается ниспровергательством безусловных кумиров, вернее, их строк, считая, что Константин Симонов не прав, говоря в своем знаменитом стихотворении:

Пусть поверят сын и мать

В то, что нет меня,

Пусть они устанут ждать,

Сядут у огня.

Злодей из поколения солдат, не видевших войны, смеет утверждать, что безнравственно мать противопоставлять любимой женщине не в пользу матери.

А с другой стороны, возвышая материнское начало, при этом не признавая женщин, пишущих стихи, у которых это начало чаще всего сильно развито, он как-то, мягко говоря, странно относится к отцовскому началу. Да что там странно, просто ужасно относится, недаром же в семидесятых годах его строки:

Я пил из черепа отца

За правду на земле -

вызвали бурю споров и вполне заслуженное негодование. Пить “из черепа отца”!

Кошмарное кощунство. Это что же значит: он хочет предстать в роли отцеубийцы? Или Ивана, не помнящего родства?…

Нет, нет, положительно необходимо разобраться в этой каше взглядов и понять, понять наконец, что он такое и почему так вызывающе беспардонен, так противоречиво категоричен.

В наше время в нашем обществе все грамотны. Многие хорошо образованны. Значительно реже хорошо воспитаны. И еще реже — хорошо умеют ощущать связь и разрыв времен. Последнее отнюдь не считаю недостатком, последнее чаще всего есть прерогатива человека, поэтически видящего мир:

О древние смыслы! О тайные знаки!

Зачем это яблоко светит во мраке?

Разрежь поперек и откроешь в нем знак,

Идущий по свету из мрака во мрак.

Вопрос “зачем?” далеко не нов, совсем не оригинален, естествен для каждого, видящего мир — землю и небо — глазами поэта. Но у каждого поэта “зачем” характерное, свое, у Пушкина — пушкинское:

Зачем крутится ветр в овраге,

Подъемлет лист и пыль несет,

Когда корабль в недвижной влаге

Его дыханья жадно ждет?

Зачем от гор и мимо башен

Летит орел, тяжел и страшен,

На чахлый пень? Спроси его.

Зачем арапа своего

Младая любит Дездемона,

Как месяц любит ночи мглу?

Затем, что ветру, и орлу,

И сердцу девы нет закона.

Отрицаемый Кузнецовым, Пушкин был глобально восприимчив, держа в широчайшем поле своего зрения все прошлые века и крайне редко выражая словом осознание этого процесса проникновения. Ему вольно и достаточно безотчетно, естественно жилось во всех временах, он дышал ими всеми, как воздухом.

Юрий Кузнецов, чьи строки о древних смыслах я привела выше, определяется в иных измерениях более локально: он родом оттуда, где солнце — бог, где божество — ветер, где женщина из ребра мужского сотворена, где рождалась былинная сила под свист ветра и топот вражьих копыт:

Как похмельный Степан на княжну,

Я с прищуром смотрю на жену:

Кто такая, чего ей здесь нужно?

Не пора ли идти на войну?

— Атаман, прозеваешь волну! -

С эшафота доносится дружно.

Атаман, разбойник, богатырь…

Сквозь века и времена залетело богатырское семя в двадцатый век, выросло в душе поэта. Но нелепость такого богатыря в наши дни очевидна, подвиг его обречен на заведомое одиночество в мире современных коллективов, поэтому ему ничего не остается делать, как выразить именно нелепость своего появления:

— А где твоя правда? — спросила мать.

— Во мгле,- прогремел ответ. -

Я в лоно твое ухожу опять -

Оттуда мне брезжит свет.

Обратно ушел, чтоб продолжить бой.

Сквозь лоно прошел незрим,

Откуда выходит весь род людской,

Но он разминулся с ним.

Поэт, однако, появился как живое напоминание о таинственном и очевидном славянском корне, живом, несмотря ни на что. Вечность дышит в его стихах, он настойчиво, даже назойливо повторяет о ней:

Сажусь на коня вороного -

Проносится тысяча лет.

Копыт не догонят подковы,

Луна не настигнет рассвет.

Славянская рана — его единственная боль, ибо тысячу лет назад он, а не кто-нибудь, его поэтический дух “рваное знамя победы вынес на теле своем”.

Это сильное, кровное чувство, потерянное и заслоненное множеством объективных и субъективных причин, часто вытаскиваемое тем или иным творцом как бы из нафталина, чтобы с помощью стилизации выявиться на общем литературном фоне, живет в Кузнецове как единственно возможный вариант его собственной жизни. Его никак не обвинишь в стилизации, хотя у него ее искать не надо — пруд пруди.