Газета Завтра Газета - Газета Завтра 283 (18 1999)

Корр. То есть кадры решают все?

Е.К. Да, конечно. Разве не в этом нас убеждает история? Вообще, лично я делю все, что у нас происходило, на очень четкие периоды, связанные с конкретными лицами. Когда-то, если я не ошибаюсь, Сталин заявил о миллиардном долге по ленд-лизу: "Мы за него заплатили жизнями наших людей". Уже А.Н.Косыгин, когда нужно было купить высокоэффективную по тем временам вычислительную технику, без которой не решались серьезные вопросы по поиску нефти и газа в Западной Сибири, мне сказал: "Мы имеем задолженность около 8 миллиардов долларов. Я не могу перешагнуть этот рубеж". Дальше пришел к власти, если пропустить некоторые моменты, Рыжков. При нем долг СССР достиг, по-моему, 50 миллиардов. И пошло-поехало... Вообще, с приходом Н.И.Рыжкова стиль и методы руководства правительством сильно изменились. А.Н.Косыгин, например, всегда был на связи и доступен. Стоило позвонить по правительственному телефону — он отвечал лично или перезванивал сразу же, как только появлялась возможность. Его отличало умение вести заседания Совмина так, что любой из министров знал: неточности в выступлениях просто недопустимы. Четкость, краткость и ясность выражения были стилем работы. К Рыжкову же не прорваться было. АТС-2 отключен, АТС-1, который вообще нельзя отключать, — тоже отключен. У него сразу появился свой личный аппарат, который не вписывался в работу Управления делами Совмина СССР. Появилось новое, телевизионное представление о работе правительства, получившее кулуарное определение — “Совминшоу”. В целом, с приходом М.С.Горбачева в работу высшего руководства страны вселился стиль размазанного разглагольствования, показухи и каких-то метаний. Помню — хоть смейся, хоть плачь — в 1986 году 12 союзных министров были вызваны к Горбачеву, чтобы обсудить проблемы перестройки. Как обсудить? Часа полтора он проговорил один, как умеет: вокруг темы ни о чем. А потом подвел итог: "Могу сказать, что беседа получилась. Хорошо, что мы встретились. У кого есть вопросы?" Я спросил о том, что было неясно тогда: о цели, структурах, системе управления перестройкой. Он в ответ: "Раз ты такой умный — вот тебе трибуна, расскажи нам, что надо делать". Вот и весь разговор.

Но даже Горбачев и горбачевцы на фоне нынешнего руководства выглядят вполне приличными людьми. Сегодня долг России достиг 150 миллиардов, если уже не 200. 32% бюджета уходит на обслуживание наших займов, а к 2005 году будет под 70%. Что это такое?

Это значит, что сместились все жизненные приоритеты. Мне один современный деятель недавно сказал: "Вот ты был 15 лет министром — и что имеешь? А я три года просидел в одном месте — у меня и внуки будут обеспечены". Он что, о внуках думает? Как он может знать, где и чем его внуки закончат? Но он действует в соответствии с программой, дикими методами удовлетворяет свои потребности, а когда ему говоришь, что так поступать нельзя — просто не понимает и смотрит на тебя, как на идиота. Когда я уходил на пенсию, мне одна крупная западная фирма предложила быть ее представителем в Москве. Офис, машины, секретарши, солидная зарплата — при одном условии: представлять ее и участвовать в переговорах. Я говорю: "Я все понял, кроме одного — вопроса этики. Значит я, всю жизнь создававший минерально-сырьевую базу страны, буду участвовать в переговорах и выбирать выгодные условия для вас?" Они не удивились: "Мы предусматривали и такой вариант ответа. Но должны сказать, что один человек (назвали фамилию) дал свое согласие за деньги, в десять раз меньшие". Я привел этот пример как иллюстрацию той ущербной логики, которая активно внедряется в наше общество и уничтожает его единство.

Корр. Из ваших, Евгений Александрович, слов видна какая-то глубинная деградация нашего общества: от руководства до обычных людей. С чем она связана, по-вашему?

Е.К. Здесь целый комплекс причин, которые трудно охватить в краткой беседе. Но деградация, по-моему, была закономерной. Ведь речь о перестройке зашла все-таки не случайно. Я и сейчас убежден в том, что мы допустили в 60-70-е годы ряд стратегических ошибок. Во-первых, пошли по легкому пути слияния партии и системы управления государством. И получалось так: некто сегодня закончил высшую партийную школу — значит, ухватил Бога за бороду. Посидит немного инструктором ЦК, а завтра может стать заместителем министра. То есть пытались совместить несовместимые вещи. Это — первая ошибка, которая была сделана.

И второе. После смерти Сталина была утеряна глубина теоретических проработок проблем общественного развития. Мы марксизм-ленинизм и проблемы общественного развития свели до выступлений генерального секретаря, написанных Бог весть кем да еще старались объяснить, что это новый вклад в теорию. Это казалось удобным для всех, но разве Сталин просто так все время начинал партийные дискуссии? Даже по языкознанию. Надо было, чтобы партия жила на дискуссиях, воспитывала мировоззрение людей. У нее совершенно другая цель, чем управление государством. Это мы упустили — вот и вылезли на поверхность Горбачев и горбачевцы.

Корр. Евгений Александрович, ваша жизнь делится на два неравных периода. Первый — это почти 50 лет с начала войны, когда вы вместе со всем нашим народом воевали, победили, строили гигантскую державу, реализовали себя, и, наверное, были счастливы, по большому счету. А второй — последнее позорное десятилетие, когда плоды вашей Победы, вашего труда отброшены как ненужные, когда страна катится в пропасть. Что перевешивает на весах вашего сердца, какой из этих двух периодов?

Е.К. Да, с нынешнего перевала все выглядит иначе. Знаете, в 1941 году мне было 12 лет. Я протопал пару лет в партизанских лесах Белоруссии. Война прокатилась через меня сначала в одну сторону, потом в другую. Я высоко ценю белорусский народ. Это — великий народ! Да, откровенно говоря, им и с руководителями везло — это были личности: Машеров, Мазуров, глубоко чувствовашие связь с народом. Там сохранился еще какой-то огромнейший энтузиазм, потрясающая общность людей. Годы войны их особенно сплотили. Я помню, как в те годы передавали из рук в руки листовки, я помню речь Сталина в 43-м году. В отряде наладили детекторный приемник. И вот была огромная лесная поляна, в центре которой хрипела, шипела эта машинка... Было уже темно, но шелохнуться никто не мог, навытяжку все стояли. Я перенес свое горе вместе с этим народом. В 1941 году расстреляли моих дедушку, бабушку, тетю, брата, сестру, повесили дядю, отец погиб. Потом мы нашли все-таки полицая, который участвовал в расстреле моих родных. Меня заставили его расстрелять. Мне он снился года три, наверное. Я в него выпустил из ТТ всю обойму, а он полз, ревел, весь в крови. Старший мой товарищ, Леонид, сидя на лошади, сказал: "Ты, говнюк, даже застрелить врага не можешь". Хлоп — череп ему расколол. Это война... Мы, мальчишки военных лет, все видели. Я вспоминаю, организовал человек шесть, и мы нападали в лесах на белорусских куркулей. Голодают люди, а эти бурт картошки сложат и с оружием сторожат, никого не подпускают. Мы на них нападали, под пистолетом держали. Один пистолет держит, чтоб не дурил, а остальные рубахи, штаны поснимают, завяжут узлами, насыплют туда картошки — и на стан, к своим.

Еще не закончилась война, а нас, мальчишек обстрелянных, начал выискивать комсомол и распределять по училищам. Я, например, попал с друзьями в Бакинское военно-морское училище, оттуда мы бежали, через Ростов-на-Дону, через Тулу в Москву, а оттуда — в Белоруссию, на фронт, пока еще не кончилась война. Добрались до Белоруссии, явились в комитет комсомола, зарегистрировались, как положено, и я сразу пошел в 7 класс. Опять же через комсомол попал в 4-ю Московскую артспецшколу в Сокольниках, а оттуда — в Минское подготовительное артиллерийское училище. Там я закончил курс средней школы, получил серебряную медаль и возможность поступать в высшее учебное заведение. Я благодарен армии. Это было величайшее решение: собрать мальчишек, дать им образование, поставить на ноги тех, кто знал только войну. И когда я слышу, что сейчас в одной Москве 40 тысяч бездомных детей, то думаю прежде всего о том, кем они станут завтра. 40 тысяч — что это такое? Беспризорников после гражданской войны, при Дзержинском, было 20 тысяч, а сейчас вдвое больше. Они озлоблены на всех и вся. Я вспоминаю свое бродяжничество времен войны — но это была совсем другая сфера жизни, было хотя бы сочувственное отношение к нам, когда я с пятилетней сестрой побирался по селам — все понимали, что идет война, что любой может оказаться на нашем месте. Тогда все силы уходили только на то, чтобы выжить. И мы — выжили. Мы восстановили все, что было разрушено войной. Чего же не хватает нам для выхода из пропасти сегодня? Правильно — головы! И, что самое главное, ответственности каждого за свои слова и дела — сверху донизу.