Журнал Русская жизнь - Август (август 2008)

Ввиду успеха «Стеньки Разина» художественный совет театра решил нас не увольнять, а всего лишь объявить публичный выговор. В Показательном театре выступать мне не пришлось, хотя я была уже ангажирована в труппу. Мой брат архитектор был переведен на службу в Нижний Новгород, и они с мамой начали готовиться к отъезду. Передо мной стояла дилемма - ехать с семьей и порвать с театром или же остаться в Москве и играть в Показательном. Я выбрала последнее. Правда, жизнь в Москве не предвещала ничего хорошего. Наша квартира, ставшая почти нежилой из-за холода и нагроможденных ящиков и сундуков, находилась в рабочем районе, и возвращаться вечером домой было страшновато. К тому же в Москве появились грабители под названием прыгунчики, которые надевали ходули и брали свою жертву на испуг, а потом раздевали догола. Целые толпищи беспризорных ходили по улицам, не давая спуску прохожим. Уплотнение в Москве было колоссальным, и нанять комнату где-нибудь в центре было невозможно. Я потерялась и не знала, что делать. Судьба сжалилась надо мной. Мне представилась возможность уехать в Питер и поступить в Театр народной комедии. Комната в опустевшем городе мне была обеспечена. Я погоревала о разлуке с любимым театром и старыми товарищами, втиснулась в переполненный солдатами и матросами поезд и уехала в Петроград. Это было весной 1919 года.

- Какие пьесы были в репертуаре Театра народной комедии?

- Это был совершенно особенный театр. Режиссером и основателем его был Сергей Эрнестович Радлов. Труппа состояла из молодых драматических актеров и циркачей. Так что пьесы делались специально для этого. Циркачам давали возможность показывать их искусство, а мы говорили текст. Потом был приглашен Миклашевский. Этот театр очень нравился Горькому. Спектакли давали в Народном доме, где всегда были аншлаги.

Одновременно я поступила еще в одно замечательное учреждение. Тогда в страшном почете были милиционеры. И вот милиционеры образовали и драматическую студию, и балетную студию. Какие-то большие писатели читали там лекции милиционершам. Александр Блок там читал. А почему? Потому что там давали очень хороший паек. И вот образовался там же театр, который состоял в большинстве своем из актеров Александринского театра, и там игрались такие типичные пьесы, которые шли во всех театрах, что называется, ходовые пьесы. Там участвовали блестящие актеры Кондрат Яковлев, Корчагина-Александровская, Вивьен, Смолич. Спектакли были абсолютно слаженные, потому что играли их тысячи раз, так что мы с двух репетиций ехали в Павловский театр - там шли спектакли летом - и возвращались домой с гонораром в кармане. Для меня этот опыт был очень полезен, потому что до сих пор я работала в студийных театрах, где много обсуждали за столом, где искали какие-то решения, дискутировали, а тут попросту за две репетиции нужно было сделать спектакль. Для меня это было очень полезно как упражнение.

- И как долго вы там работали?

- Я в Петрограде жила с 19-го по 21-й год.

- При каких обстоятельствах и когда вы уехали из России?

- Я уехала из России, будучи замужем за художником Анненковым, в 24-м году. При каких обстоятельствах? Во-первых, жизнь художника в России была очень неинтересной, потому что надо было делать или портреты вождей, или какие-то картины на тему революции, что мужа не привлекало. А так как он учился в Париже до войны, то это была его большая мечта. И вот в один прекрасный день пришло разрешение выехать в Париж. Между прочим, я совсем не думала, что мы в Париже останемся. Я думала, пройдут 2-5-6 лет, и мы вернемся в Россию. Но обстоятельства сложились так, что мы остались навсегда в Париже.

Предисловие и публикация Ивана Толстого

Памяти А. И. Солженицына

Ему было 89, и все знали, что «это возраст». Что он тяжело болеет. Что он уже сделал все, что мог, все, что хотел. Что все задуманные им книги написаны. И все-таки ужасно хотелось верить, что Александр Исаевич проживет еще год, два, пять, десять. Мы ведь хотим, чтобы пожилые наши родственники жили как можно дольше, вне зависимости от того, насколько они уже «исполнили свое жизненное предназначение»?

Солженицын был в этом смысле прежде всего всеобщим родственником, и только потом уже - гением, классиком и национальным героем. Очень важно было знать, что он жив, и уже одним существованием своим на свете делает нашу жизнь чудеснее и сложнее.

Александр Исаевич был человеком до такой степени грандиозным, что его украшали даже пародии. Добрые или едкие, его сатирические портреты таинственным образом только подтверждали значимость оригинала - подобно булгаковскому Ивану Васильевичу - Станиславскому он сообщал свое подлинное величие даже чужой иронии.

Так, в одном из шуточных рассказов Андрея Сергеева, где «Солженицын ежедневно выпускает обращения к правительствам и народам мира», обнаруживается замечательно точное:

Я шел через лес в сторону Глухова и на опушке вдруг увидал поляну и на ней: обычные печатные обращения на стволах и - записки, записки, записки от руки - наколотые на сухие веточки, пришпиленные булавками к пням, разложенные на траве.

Великий писатель находил время обращаться ко всем поименно:

- Виктор Николаевич, дорогой, очень надежусь.

- Федя, какие же собаки ненужные бывают?

- ЗИНА, НЕ ПУЩУ!

И действительно. Казалось, что у Солженицына хватит сил, терпения и крепости, чтобы научить всех, помочь, напутствовать и предостеречь буквально каждого - будь то вожди с президентами или Федя и Зина с Виктором Николаевичем. И только теперь, после многих лет пренебрежения, до чиновничьей и праздной публики доходит смысл его давних статей и выступлений. Оказывается, что «Как нам обустроить Россию» было не «архаичной фантазией», но - своевременным точным советом.

Его самая любимая, постоянно повторяемая им идея «сбережения народа» казалась несущественной, необязательной в годы, когда русская история щедро тратилась на жертвы внешнему миру, неизменно награждавшему своих спасителей презрением и ненавистью. Но теперь, когда все прежне-русское - в человеческих типах, общественной жизни, задачах политики или словесности - стремительно съеживается, уступая место «бизнесу», истончается, кончается буквально у нас на глазах, именно «сбережение» делается первой общественной целью, если, конечно, кроме бизнеса у нас когда-нибудь заново появится и общество.

Важно также, что Солженицын умел найти для русской политики, для сформулированной им почвенно-земской идеологии органически подходящие ей слова. О, если бы наши министры прекратили жевать зачерствевший учебник по девелопменту-креативу и, плюнув в рожу национальному «проекту» и человеческому «капиталу», заговорили бы солженицынским языком. Впрочем, чтобы избежать комедийности, надо признаться: тогда на их месте должны были быть совсем другие министры.

Однако дело не только в идеях.

Александр Исаевич обладал талантом прежде всего литературным, а не политическим. Разговоры о том, что значение его как писателя происходит исключительно от борьбы с КГБ и обличения лагерной системы, принято вести в кругу людей, вообще не разбирающихся в русской словесности. Меж тем в число несомненных писательских шедевров, им созданных, стоило бы поместить не только канонические «Один день», «В круге первом» и «Архипелаг» (страшную и в то же время веселую книгу!), но и «Теленка», и «Август Четырнадцатого», и «Ленина в Цюрихе», и много еще того, что будут читать и перечитывать его грядущие поклонники. Пытчивые, как удачно придумал другой вышутивший, а на деле восславивший Солженицына сатирик, читатели.

И я надеюсь, что время подтвердит мою уверенность в том, что не оцененное еще в полной мере «Красное Колесо» - это прежде всего увлекательнейшее чтение, лучшее, что было написано о Русской революции со времен трехтомника Л. Д. Троцкого. Драматический синтаксис, создающие образцово кинематографическое напряжение выдержки из новостей и газет, психологическая анатомия героев, наплывающий на Россию хаос, которому нет преграды и от которого нет спасения: эту волшебную книгу можно читать всю жизнь. Жаль, что Александру Исаевичу не хватило даже и долгих его лет на то, чтобы продолжить Узлы и завершить свою восхитительную работу. Но и то, что он успел, - захватывает однажды и навсегда.

Есть такой старый вопрос: какую книгу вы бы взяли с собой на необитаемый остров? Отвечаю. Десять томов «Колеса».

Вообще, солженицынский масштаб был таков, что в русском обществе просто не существовало такой точки обзора, с которой его можно было бы «снисходительно не признавать». Все многочисленные «разоблачения» его личности, исходившие от советских и антисоветских, посконных и загранолюбивых, обидчивых и сердитых, вызывали не столько злость, сколько жалость: с таким же успехом разоблачительные господа могли топать ногами на море. Неловкость, сплошная неловкость: за врагов Солженицына было стыдно, когда они приписывали ему несусветные дикости, объявляли его то фашистом, то «реакционно-мессианским пророком», а то и вовсе русским аятоллой. И это при том, что взгляды Александра Исаевича - в действительности очень умеренные, предельно рациональные и по-своему очень «американские», то есть подлинно-демократические, - ох как далеки были от всего того, что «приличные люди» так не любят в России. Скорее уж, Солженицын как деятель воплощал в себе то, на чем держится как раз весь западный мир, и даже этого в нем изряднопорядочные критики не поняли и не узнали. Что же до гонителей с противоположного края, то там и говорить не о чем: «клеветал», «не любил нашего товарища Сталина», «работал на сатанинское ЦРУ». Только и есть, что сказать: милое ЦРУ! Забери уже куда-нибудь, желательно к черту, таких патриотов.