Юн Чжан - Дикие лебеди

«Банда четырех», хотя и объявляла в прессе о том, как заботится о жертвах, предупреждала, что народ не должен отвлекаться на землетрясение и забывать о главном — «обличении Дэна». Мадам Мао публично произнесла: «Всего несколько сотен тысяч смертей. Ну и что? Обличение Дэн Сяопина касается восьмисот миллионов человек». Даже от мадам Мао не ожидали таких возмутительных слов, но нам их официально процитировали.

В Чэнду тоже ожидалось землетрясение, поэтому, когда я вернулась с Эмэйшани, мы с мамой и Сяофаном поехали в Чунцин, где положение считалось менее опасным. Сестра, оставшаяся в Чэнду, спала под массивным дубовым столом, покрытым одеялами и покрывалами. Под руководством властей люди строили времянки и организовывали отряды, которые круглые сутки следили за животными, умевшими, как считалось, предсказывать землетрясение. Однако последователи «банды четырех» развешивали кричащие лозунги вроде: «Не упускай из виду преступную попытку Дэн Сяопина эксплуатировать страх землетрясения для подавления революции!» и пытались организовать шествие, чтобы «торжественно заклеймить попутчиков капитализма, которые используют страх землетрясения, чтобы саботировать обличение Дэна». Шествие провалилось.

Я вернулась в Чэнду в начале сентября, когда опасения по поводу землетрясения стали ослабевать. Во второй половине дня 9 сентября 1976 года у меня было занятие по английскому языку. Около половины третьего нам сказали, что через полчаса будет сделано важное объявление, которое всем нам надо будет прослушать во дворе. Такие вещи делались и раньше, и я вышла на улицу в раздраженном состоянии духа. Был обычный для Чэнду туманный осенний день. Я слышала, как у стен шуршат бамбуковые листья. Без нескольких минут три под скрежет настраиваемого репродуктора перед строем встала партсекретарь нашего факультета.

Она печально на нас посмотрела и низким, прерывающимся голосом выдавила из себя слова: «Наш Великий Вождь Председатель Мао, наш глубоко почитаемый старец (та — лао — жэнь — цзя)…»

И тут я поняла, что Мао умер.

Новость вызвала у меня такое ликование, что на мгновение я онемела. Немедленно включилась прочно укоренившаяся во мне самоцензура: я осознала, что вокруг разворачивается оргия плача и мне нужно разыграть соответствующую сцену. Нехватку правильных чувств можно было скрыть только на плече стоявшей передо мной женщины, студентки — партработника, которая казалась буквально вне себя от горя. В ее плечо я и уткнулась с тяжким вздохом. Как обычно, представление сделало свое дело. Громко всхлипнув, она хотела было повернуться, чтобы заключить меня в свои объятия. Я налегла на нее всем телом, чтобы она оставалась на месте. Таким образом я надеялась произвести впечатление безутешной скорби.

В дни после смерти Мао я много размышляла. Он считался философом, и я пыталась понять, в чем же состоит его «философия». Суть ее заключалась в необходимости — или желании? — вечного конфликта. В борьбе между людьми он видел движущую силу истории, и чтобы история продолжалась, следовало непрерывно создавать все новых и новых «классовых врагов». Существовали ли другие философы, чьи теории приводили к такому количеству жертв? Я думала об ужасах и несчастьях, выпавших на долю китайцев. В чем был их смысл?

Однако теория Мао, видимо, являлась лишь продолжением его личности. Он обладал природным даром втравливать людей в драку. Он прекрасно знал низкие человеческие инстинкты — зависть, злобу — и умел на них играть. Он правил, сея среди своих подданных ненависть. Так ему удалось заставить обычных граждан выполнять задачи, возлагаемые в других диктатурах на профессионалов. Мао удалось превратить людей в главное орудие тирании. Вот почему при нем в Китае не существовало настоящего эквивалента КГБ. В этом не было никакой необходимости. Пестуя в людях худшие чувства, Мао создал нравственную пустыню, страну ненависти. Но я не могла решить, какую долю персональной ответственности несли простые люди.

Другой знаковой чертой маоизма являлось торжество невежества. Мао считал, что культурный класс легко сделать жертвой неграмотного в своей массе народа. Собственная глубинная ненависть к образованию и образованным, мания величия и вызванное ею презрение к великим личностям китайской культуры, пренебрежительное отношение к тем областям китайской цивилизации, которых он не понимал — архитектуре, изобразительному искусству, музыке, — явились причиной, по которой Мао уничтожил большую часть культурного наследия страны. После себя он оставил не только изуродованные души, но и искалеченную землю, от былой славы которой не уцелело почти ничего.

Китайцы, казалось, искренне скорбели. Но я сомневалась в этой искренности. Люди так приучились к лицедейству, что порой не отличали притворных чувств от подлинных. Пожалуй, плач по Мао был очередным запрограммированным действием в их запрограммированной жизни.

Тем не менее народ явно не желал следовать курсу Мао. Меньше чем через месяц после его смерти, 6 октября, арестовали мадам Мао и остальных членов «банды четырех». Их никто не поддержал — ни армия, ни полиция, ни даже собственная их охрана. Раньше у них был Мао. На самом деле «банда четырех» была бандой пяти.

Когда я услышала, как легко расправились с «бандой четырех», мне стало грустно. Как могла эта кучка второсортных сатрапов так долго мучить 900 000 000 человек? Но прежде всего я, разумеется, радовалась: наконец — то сошли со сцены последние тираны «культурной революции». Рядом со мной ликовали многие. Я пошла купить лучшие напитки, чтобы отметить победу с семьей и друзьями — но обнаружила, что всё уже раскуплено: праздник внезапно пришел чуть не в каждый дом.

Проходили и официальные торжества — они ничем не отличались от массовых митингов «культурной революции». Меня приводило в бешенство то обстоятельство, что у нас на факультете всю эту показуху устраивали всё те же политические руководители и студенты — партработники, не утратившие ни капли былого самодовольства.

Новое руководство возглавил назначенный Мао преемник, Хуа Гофэн, чье единственное достоинство заключалось, по — моему, в его посредственности. Он начал с того, что объявил о строительстве огромного мавзолея Мао на площади Тяньаньмэнь. Меня это глубоко возмутило: сотни тысяч пострадавших от таншаньского землетрясения по — прежнему не имели крыши над головой и жили во временных хижинах.

Моя опытная мама сразу поняла, что начинается новая эра и на следующий день после смерти Мао явилась в свой отдел. Она просидела дома пять лет и жаждала дела. Ей дали должность седьмого заместителя начальника отдела, который она возглавляла до «культурной революции». Она не возражала.

Мне в моем нетерпении казалось, что ничего не изменилось. В январе 1977 года я закончила университет. Мы не сдавали экзаменов и не получили никакой степени. Хотя Мао и «банды четырех» больше не существовало, по — прежнему действовало установленное Великим Кормчим правило, предписывавшее нам вернуться туда, откуда мы пришли. В моем случае это означало станкостроительный завод. Саму мысль о том, что наличие университетского образования должно влиять на профессию человека, Мао заклеймил как стремление «растить духовных аристократов».

Мне ужасно не хотелось возвращаться на завод. Там у меня не было бы никакой возможности использовать знание английского: нечего переводить, не с кем говорить. Я в очередной раз обратилась за помощью к маме. Она сказала, что есть единственный выход: завод должен сам от меня отказаться. Мои заводские друзья убедили начальство написать во Второе управление легкой промышленности служебную записку, гласившую, что, хотя я прекрасный работник, завод обязан пожертвовать своими интересами ради более высокой цели: мой английский послужит на благо нашей Родине.

Вслед за этим цветистым письмом мама отправила меня к главному специалисту управления, товарищу Хуэю. Они когда — то вместе работали, и в детстве я очень ему нравилась. Мама знала, что он и сейчас мне симпатизирует. На следующий день для обсуждения моего случая созвали заседание управления. Двадцать его директоров собирались для принятия самого заурядного решения. Товарищ Хуэй сумел убедить их, что стоит дать мне возможность применить английский на деле, и они написали официальное письмо в мой университет.

Хотя на факультете меня не больно любили, но преподавателей не хватало, и в январе 1977 года я стала младшим преподавателем английского языка в Сычуаньском универститете. По поводу работы там я испытывала противоречивые чувства, потому что мне предстояло жить в кампусе, под надзором политических руководителей и амбициозных и ревнивых коллег. Хуже того, вскоре я узнала, что в течение года не буду иметь никакого отношения к своей профессии. Через неделю после назначения меня послали в сельскую местность на окраине Чэнду на «перековку».