Наталья Точильникова - Жизнь и судьба Михаила Ходорковского

– Гостиничный комплекс «Сегежа».

– Он самый дорогой. Хотите, я вас здесь рядышком отвезу, там в три раза дешевле?

– Да нет, я уже забронировала номер.

«Сегежа» соблазнила меня обещанием интернета в каждом номере, к тому же адвокаты рекомендовали ее как лучшую гостиницу в городе.

– Вам что, контора платит? – поинтересовался таксист.

– Да, нет, я сама все оплачиваю.

Думаю, узнав цель моего приезда, он в этом усомнился. Все-таки сильны в народе стереотипы.

– Ну, как хотите, – сказал таксист.

– Мне еще понадобится такси, – добавила я, когда он укладывал мой чемодан в багажник. – Мне нужно в колонию.

– А! – ничуть не был шокирован он. – У нас там Ходорковский сидит.

– А я ради него и приехала.

– Может, поедем сейчас, пока светло?

– А поехали!

– У нас тут целлюлозно-бумажный комбинат, – по пути рассказывал он. – Во-он, дымят трубы. Сейчас ветер в другую сторону. А когда восточный – все несет на город, и тогда никакие дезодоранты – ничего не помогает! А если возле комбината утром поставить машину, вечером она вся в крапинку – известковая пыль. У нас тут инфаркты, инсульты. И рыбу нельзя ловить – отдает непонятно чем. Только за сорок километров.

– А на колонию тоже несет с ЦБК?

– А как же? На весь город. Там биоотстойники – очистные сооружения – запах еще тот.

К ИК-7, «семерке», из города ведет совершенно разбитая дорога с ямами и колдобинами через каждые пять метров – готовый материал для проекта Навального «Росяма».

– Вы фотографируйте, фотографируйте дорогу, – говорит таксист. – Может быть, нам поможете…

Словно Ходорковский – это такой сказочный Дед Мороз, с помощью которого можно и дорогу каким-нибудь боком починить.

Слева потянулся грязно-белый забор колонии с рядами колючей проволоки поверху и по внешнему периметру.

Вблизи «учреждение» кажется скорее отвратительным, чем страшным. «Здесь отребье воспитывает отребье», – писал Ходорковский. Да, очень подходящее место.

– Здесь вообще нельзя снимать, – сказал таксист. – Режимный объект. Так что вы аккуратненько как-нибудь и из машины.

Я снимаю исподтишка и тут же прячу фотоаппарат в рукав дубленки.

Проехали до конца, до угловой вышки, дальше – сосновый лес. На вышку ведет железная лестница, на верхней площадке – деревянный «скворечник» с тремя окнами в сторону колонии. Доски покрашены грязно-зеленой краской, и под окном большая черная цифра «7» в белом круге. Если заменить зеленый – красным, а «7» свастикой – ну, вы поняли…

– А выйти здесь можно? – спросила я. – У входа постоять? Он подвез меня к входу и остановил машину метрах в десяти от него.

– Попомните мое слово, – говорю таксисту. – Лет через тридцать здесь будет висеть мемориальная доска.

– «Здесь сидел Ходорковский»?

– Именно.

– Вам во-он туда, – указал он на пластиковую дверь в глубине узкого внутреннего дворика с уродливыми колоннами.

– Меня к нему не пустят, – сказала я. – Как мне объяснили адвокаты, я – «иное лицо». Свидание со мной можно получить только вместо свидания с родственниками, и он выбирает, конечно, родственников. Я приехала на стены посмотреть.

Так что едем обратно в город.

– А ему срок-то могут крутануть? – спрашивает таксист.

– Могут. Если навесят убийства. Его друг Леонид Невзлин уже осужден, но он в Израиле, и Израиль его не выдает. Если навесят убийства – будет пожизненное.

Таксист присвистнул.

– Я так думаю, что единственное, что может их освободить – это переворот, – говорит он.

– Я так и пишу.

– И как? Не гнобят?

– Так это же книга, а не статья. Когда выйдет – посмотрим. Мы доезжаем до гостиницы, которая оказывается бывшим советским профилакторием для работников ЦБК.

– Я бы еще хотела на Беломорканал съездить, – говорю я. – Там ведь множество людей погибло, есть у вас какой-нибудь памятник? Мемориал?

Он задумывается.

– Да, есть. Но это не здесь. Надвоицы, километров двадцать.

– Свозите?

– Свожу. Вы давайте устраивайтесь, а я вас подожду.

– ОК. Минут пятнадцать.

«Самая приличная гостиница» в городе внутри оказалась обшарпанной и местами залатанной свежим цементом. В моем номере (1700 рублей сутки) облупился потолок, и отходили от стен блеклые совковые обои.

Ну, если это лучшая гостиница, каковы же остальные!

– Самая дорогая, – уточнил мой таксист, когда я снова садилась в машину.

Управилась я минуты за три.

– А что, остальные лучше? – поинтересовалась я. Он промолчал.

И мы поехали.

– А я ведь тоже сидел, – сказал он по дороге. – Здесь, в Сегеже. Но не на «семерке». У нас тут три зоны: «семерка» общего режима, где Ходорковский, и две строгого: «единичка» и «четверка». Все колонии красные. То есть менты заправляют. Так вот я на «единичке» сидел.

Я посмотрела на него вопросительно. Произносить вслух «за что?» казалось нетактичным.

– Да у меня кулаки все, – сказал таксист и продемонстрировал кулаки, не отрывая рук от руля, – не могу несправедливости терпеть.

– А, – говорю, – ну, бывает.

– Я тогда в летном училище учился и не курил. Так вот, тут один светофор в Сегеже, и подкатывают ко мне двое парней: «Дай закурить». Я говорю: «Не курю». «Ну, тогда ты козел!» «Да ты хоть знаешь, что такое козел?» – говорю. Ну, и вдарил им. Мне сначала десять лет хотели дать. Но меня мать выкупила, прокурору занесла. Дали два с половиной.

Срок десять лет за драку показался мне не совсем реалистичным. Вслух я этого не сказала, но, наверное, это отразилось у меня на лице.

– А я сразу после драки пустился в бега, – объяснил таксист. – В Рязань уехал, на родину. А у меня тогда любовница была. Ей предложил один мужик поехать с ним на дачу, обещал много денег дать. И обманул. Ну, она взяла топор и зарубила его. А подумали на меня. Повязали и сюда привезли. Но потом выяснилась, что я в это время в Рязани был. Но привезли менты-то, деньги потратили. Что, они их возвращать будут? Ну, и возбудили опять дело о драке, его уже закрыли к тому времени. Да и прокурору деньги занесли, чтобы меня посадить. Надо же ему деньги-то отработать.

Беломорканал оказался узким и не очень впечатляющим: так, речка с деревенскими домиками по пологим берегам. Только шлюз производил впечатление чего-то одновременно грандиозного и старинного: этакий соц-арт. Перепад уровней воды огромный. Слева вот она: стоит, а справа так глубоко, что и не видно.

Переехали на другую сторону. Там на холме вышки и забор с колючей проволокой.

– Вот «единичка», – сказал таксист. – Я здесь сидел. Во-он, видите ворота? Нас туда на работу водили.

– Под конвоем?

– А как же. Вон остановка автобусная. Там меня жена ждала. Увидит – махнет ручкой, когда меня мимо ведут. Здесь еще под Мурманском три зоны. И под Питером зоны. Да, вся Россия в зонах! Под Питером зоны черные. И когда сюда привозят зэков, помещают в карантин на месяц. И там бьют, чтобы воров обломать.

– Да, я слышала, что такое бывает.

Эдуард Лимонов писал в «Торжестве метафизики».

– Знаете, в тюрьме ведь нужно одно: не поддаваться, не давать себя в обиду, уметь давать отпор, – продолжал таксист, – а в мирной жизни – совсем другое: обходительным надо быть. Конечно, если человек в семье живет, с женою, он не пойдет обратно, а молодняк только так: выйдет, а на воле-то жить не умеет, тюрьма другому учит – и опять на зону. Бывает еще, что менты специально злобят «комсомольцев», которые повязки надевают, чтобы они сразу к ним, обратно вернулись. С ними легче работать.

Дмитрий Медведев любит рассуждать о том, что система наказаний должна сохранять репрессивную функцию, а не по головке гладить.

Ну, уж, насчет «гладить по головке»… На какой планете они живут?

У меня к пенитенциарной системе всего три требования:

1) Она не должна быть фабрикой по производству инвалидов и отнимать здоровье;

2) Она не должна рвать семейные и социальные связи, чтобы человек не выходил оттуда в вакуум;

3) Если уж не умеем сделать человека лучше, то хотя бы пусть не делает его хуже.

Наша российская тюрьма с успехом нарушает все три.

И является по сути вредным для общества, деструктивным институтом.

Не ново, конечно. Но никто еще не формулировал это для меня так четко и ясно, как сегежский бывший зэк: и что, и как, и почему.

– А хотите, я вам водопад покажу? – спросил он. – Там очень красиво.

– Поехали, – сказала я.

Как же красивы в Карелии озера! Какой простор, какие леса вокруг! Какая гладь! И на глади – острова, как ежи на стекле: в соснах и елях.

Только герой моей книги, к сожалению, этого не видит.

– А второй раз я сидел на Печоре, – рассказывает мой таксист. – Там вода прозрачная: видно на двадцать метров. И рыбины – во! У моего друга тогда дом сгорел, так ему выплатили страховку, и он новый построил. Вот я и говорю матери: «Давай я тебе дом подпалю, выплатят страховку – ты еще лучше построишь». Ну, и подпалил во время грозы. Думал, она догадается сказать, что сигарета, или молния, или проводка. Я тогда курить начал, и весь суд курил. Ее спросили, а она и ляпнула: «Ну, наверное, Володька поджег». Кинулась потом к прокурору: «Ну, с моих же слов!» Да поздно уже. Гадали, сколько мне дадут. За поджог общественного имущества десять лет полагалось, а частного – восемь. Дом был государственный, но мы там с матерью жили. Значит, думали что-то среднее. Дали семь с половиной. Мы там лес валили, а я крановщиком работал. И все время план переполнял. Так что денег заработал – дай боже. И говорю начальнику: «Ты мне УДО, а деньги пополам». Мне тогда два года оставалось. На суде по УДО прокурор смотрит мое дело и говорит: «Нельзя его выпускать, он у вас пятерых охранников раскидал». Они бьют меня в тот раз, а я думаю: «Что, будут вот так палкой обхаживать, а я буду терпеть? Лучше пусть сразу, и сознание потеряю». «Да я все два года даже из дома не выйду», – говорю прокурору. Думал, не дадут УДО. Ан, нет, дали. Сели мы вдвоем с начальником, деньги на две кучки разделили, отметили. Хорошо отметили! Вышли потом прогуляться, а к нам молодняк подкатывает. В общем, очнулся я в Воркуте на нарах. Пьяный вдрызг! Как? Почему? Какая Воркута! Мне же совсем в другую сторону! Машина свернула с дороги и остановилась.