Газета Завтра - Газета Завтра 253 (92 1998)

Тогда же, в 60-е годы, Понтрягин послал поздравительную телеграмму Солженицыну в связи с его пятидесятилетием. В “Жизнеописании” он говорит, что послал ее по домашнему адресу, но мне отчетливо помнится, что послал он ее в редакцию “Нового мира”, специально, как он говорил, чтобы они знали о поддержке Солженицына читателями. И сам Солженицын позже говорил мне, что он получил лишь две телеграммы от членов Академии - одна из них была от Понтрягина. Хотя устных заявлений о высокой оценке его произведений он получал много.

Уже после тяжелых болезней, когда он как-то явно устал от жизни, Понтрягин “засучив рукава” бросился в борьбу с проектом переброски северных рек на юг. Тогда был такой характерный случай. Группу академиков, выступавших против проекта переброски, вызвали в ЦК. Там их принял какой-то сотрудник и несколько свысока сообщил, что готов познакомить их с материалами, обосновывающими проект, и ответить на вопросы. Тогда Понтрягин спросил: “Это значит, что наше мнение вы выслушать не хотите?” И это сразу переломило характер беседы. Подробнее об очень активном участии Понтрягина в борьбе с проектом переброски рассказано в “Жизнеописании”.

Мужественный, решительный характер Понтрягина особенно ярко проявлялся в его отношении к его друзьям и ученикам. Один близкий ему математик - В.А.Ефремович, был арестован в 1937 году. Понтрягин пишет: “Я очень горевал о нем. Примерно через год после ареста я получил от Ефремовича открытку, в которой сообщалось, что он находится в настоящее время в московской тюрьме и просит принести ему галоши. Галоши нужны были, чтобы в них ходить в уборную. Я пошел на свидание, понес галоши. Узнав, что я не родственник Ефремовича, а лишь его сослуживец, мне сразу же отказали в свидании. Тогда я рассказал начальству, что Ефремович перед арестом якобы взял у меня очень ценную иностранную книгу и я не могу получить ее обратно, не поговорив с ним”. Эта хитрость удалась. Позже Ефремович рассказывал мне, что в лагере он регулярно получал каждый месяц письмо Понтрягина, напечатанное на машинке. А после освобождения из лагеря ему удалось прописаться под Москвой, но 7 лет подряд он жил на квартире у Понтрягина - то есть незаконно, со всеми последствиями, которые могли из этого для последнего вытекать. Другого своего ученика, моего однокурсника, попавшего во время войны в плен, а оттуда в советский проверочный концлагерь, Понтрягин сумел в результате громадных хлопот из этого лагеря вытащить и устроить на работу в Математический институт Академии в качестве своего научного помощника.

“Жизнеописание” Понтрягина есть одновременно и история нашей страны в то время. Оно передает именно конкретные черты тех времен. Прежде всего бедность, в которой автор прожил свою молодость. И другие трудности жизни. Например, он пишет: “Поступление в университет в те времена было связано с большими трудностями. Тот слой, к которому я принадлежал, то есть дети мелких служащих, был в очень трудном положении”. Все же школа рекомендовала его и хлопотала о его зачислении, но получила отказ в районо, так как Понтрягин якобы не сможет учиться математике: “Профессора исписывают формулами целые доски, а он, конечно, не сможет за этим следить”. Но, как пишет Понтрягин: “Мне помог случай. Мой крестный имел связи в Наркомпросе…” В университете стипендию сначала Понтрягину не дали “на том основании, что я не веду общественную работу” - и это студенту, сделавшему уже значительные научные открытия, да еще слепому. Он получил стипендию только после смерти отца, да и она составляла 35 рублей в месяц. И все же “Жизнеописание” Понтрягина дает возможность очень ярко почувствовать, как напряженно и с каким подъемом работали тогда молодые математики, несмотря на аналогичные трудности, с которыми большинство из них сталкивается. Понтрягин начал приобретать мировую известность и столкнулся с новыми трудностями. Вот характерный эпизод из “Жизнеописания”. Понтрягин получил приглашение приехать в США и сделать там серию докладов. Причем в приглашение включалась и его мать. Как он пишет: “Меня не пустили. К отказу в поездке мне, по-видимому, приложила руку моя приятельница по университету, студентка Виктория Рабинович и наша преподавательница философии Софья Александровна Яновская. Во всяком случае однажды Яновская мне сказала: “Лев Семенович, не согласились бы вы поехать в Америку с Викой Рабинович, а не с матерью?” Я ответил Яновской резким тоном, заявив: “В какое положение вы хотите поставить меня? Кто мне Вика Рабинович? Она же мне не жена”. Такая совместная поездка в Америку с Викой Рабинович могла бы кончиться браком с ней, к чему я вовсе не стремился. Яновская в то время была влиятельным партийным деятелем, и я могу себе представить, что от нее многое зависело, в частности, если она предлагала мне поехать с Викой Рабинович, то она, вероятно, имела основание думать, что может организовать эту поездку. Но я на это не согласился”. Поездка, конечно, не состоялась, и Понтрягину после этого 25 лет не разрешалось поехать за границу ни по какому приглашению.

Но в математической среде сгущались и более серьезные трудности. Был арестован один из основателей московской математической школы - Егоров, а другой математик, академик Лузин, игравший особенно большую роль в создании этой школы, подвергся шельмованию в газетах. Понтрягин пишет: “Позже я понял, что Советскому правительству нужно было разогнать школу русского математика Н.Н.Лузина. Уничтожить его самого они не решались”. Вспоминает Понтрягин и рассказ своего друга и сотрудника - известного физика А.А.Андронова: “Один из его близких друзей пришел к нему и сказал, что вот он совершил великий грех против него - написал на него донос. После этого Андронов два месяца ждал ареста, но ареста не последовало”. Эта сторона жизни тесно переплеталась с математической работой. Понтрягин пишет, как он и его сверстники изучали классиков математики и перед ними раскрывался этот прекрасный мир. “Мы с небольшой группой моих товарищей собирались у меня на квартире и читали этих авторов. Это продолжалось, пожалуй, до 1937 года, когда собираться группами на квартирах стало опасным”. Странным образом я узнал несколько позже об одной из этих встреч, ставших опасными. Мои воспоминания относятся к 1939 г., когда несколько математиков на зимние каникулы поехали на Кавказ покататься на лыжах по тамошним прекрасным долинам. Мне-то было всего 16 лет, и меня взял с собой мой учитель. И вот в первый же вечер, когда мы оказались в маленьком домике, один из присутствовавших рассказал такую историю: “Мы,- сказал он,- как-то втроем собрались у Понтрягина. Третьим был математик, которого я тоже близко знал. И вот он заявил, что сомневается в показаниях подсудимых на процессе “Промпартии” - что вряд ли инженеры станут планировать разрушение того, что сами строили. Тогда я,- сказал рассказчик,- заявил, что как член партии считаю своим долгом поставить в известность о таком высказывании его комсомольскую ячейку”. Как я позже узнал, ничего непоправимого не произошло, но жизнь этого “засомневавшегося” математика на долгое время стала очень нелегкой. Он был исключен из аспирантуры университета, должен был готовить диссертацию, работая в другом месте, и лишь через несколько лет и с большим трудом ему удалось вернуться преподавателем в университет, где он, много лет спустя, стал заведующим одной из основных кафедр, долго работал и умер, занимая этот пост. Но что меня, мальчишку, тогда особенно потрясло - это реакция еще одного из присутствовавших. Когда рассказчик вышел из комнаты, этот человек сказал: “Смотрите, какой порядочный человек. Ведь он нарочно дал нам понять, что при нем надо держать язык за зубами”.

Для Понтрягина характерно, что он не уклонился и от столь болезненного (во многих отношениях) вопроса, как роль еврейской интеллигенции в нашей жизни. Безусловно, его нельзя заподозрить в какой-то исходной расовой или национальной антипатии, о чем свидетельствуют хотя бы фамилии его друзей и сотрудников, упоминаемые в “Жизнеописании” - в особенности, где речь идет о первой половине его жизни. Но постепенно накапливались некоторые впечатления. Так, Понтрягин пишет об одной своей аспирантке: “Она меня совершенно поразила одним своим заявлением. Она жаловалась мне, что в текущем году в аспирантуру принято совсем мало евреев, не более четверти всех принятых. А ведь раньше, сказала она, принимали всегда не меньше половины”. От себя добавлю, что в математической среде я провел теперь уже очень длинную жизнь. 30 лет я преподавал в университете, у меня было очень много учеников, причем самых разных национальностей: русские, украинцы, немцы, евреи, татары… И положа руку на сердце, могу сказать, что среди них я не смог определить особой способности к математике той или другой национальности. Национальный состав студентов или аспирантов определялся, видимо, социальными факторами. Поясню для читателя не математика одно место в “Жизнеописании”. Понтрягин описывает тех математиков, которые “считались” (согласно некоему общественному мнению) наиболее талантливыми среди тогдашних молодых ученых. Они располагались в три пары, и Понтрягин попал только в третью. Она состояла из Л.С.Понтрягина и А.И.Плеснера. Но жизнь Понтрягина - это был каскад блестящих работ. А Абрам Изекилевич Плеснер (которому я до сих пор благодарен за очень интересный прослушанный у него факультативный курс) эмигрировал в СССР из Германии в начале 30-х годов и за долгое время своей жизни в СССР не опубликовал (насколько я знаю) ни одной работы, содержащей новые научные результаты.