Мо Янь - Сказитель. Нобелевская лекция

Как сказал Лао-цзы, великий мудрец древнего Китая, «в удаче сокрыта неудача, несчастье может обернуться счастьем». В детстве я недоучился, с лихвой познал, что такое голод и одиночество, мучился от нехватки книг, но в силу этого, подобно писателю предыдущего поколения Шэнь Цуньвэню[3], рано приобщился к великой книге жизни. Мои походы на рынок, чтобы послушать сказителя, как раз и стали одной из страниц этой великой книги.

Доучиться в школе мне не пришлось, я погрузился в мир взрослых и начался долгий путь познания жизни, когда я учился слушая. Двести лет назад в моих родных местах появился Пу Сунлин[4], сказитель величайшего таланта, и многие у нас в деревнях, в том числе и я, — продолжатели заложенной им традиции. Где бы я ни находился — работал ли со всеми в поле, в коровнике или конюшне большой производственной бригады, лежал ли на теплом кане[5] с дедушкой и бабушкой и даже когда покачивался на запряженной быками телеге, — везде в ушах у меня звучало невероятное множество рассказов: волшебных историй про духов и оборотней, исторических сказаний, захватывающих и любопытных. Эти рассказы, тесно связанные с природой нашего края, с историей семей и родов, вызывали во мне острое чувство реальности.

Даже во сне я не мог представить, что настанет день и все это станет материалом для моих сочинений. Тогда я был лишь мальчиком, которому безумно нравились эти истории, который с упоением слушал все, что рассказывали. Тогда я, несомненно, был теистом и верил, что у всего вокруг есть душа. Большое дерево могло вызвать у меня уважение. Казалось, что птица может в любой момент превратиться в человека, а при виде незнакомца я начинал подозревать, не обратившееся ли это человеком животное. Вечером, когда после отметки трудодней я возвращался из большой производственной бригады домой, меня охватывал невыразимый страх, и для храбрости я на бегу горланил песни. У меня в то время ломался голос, я хрипел и сипел на все лады, и моим односельчанам, наверное, нелегко было слушать такое.

Так я и прожил двадцать один год в своей деревне, не побывав за это время нигде дальше Циндао[6], куда ездил один раз на поезде и чуть не потерялся среди огромных штабелей леса на лесопилке. Когда матушка спросила, что я видел в Циндао, я с грустью признался — ничего, одни штабеля леса. Но именно эта поездка в Циндао зародила во мне жгучее желание уехать из родных мест и посмотреть мир.

В феврале 1976 года меня призвали в армию, и я покинул родные места, дунбэйский[7] Гаоми, который и любил, и ненавидел. За плечами у меня был вещмешок с четырехтомником «Краткой истории Китая», купленным на деньги, которые выручила матушка от продажи своих свадебных украшений. Начался важный период моей жизни. Должен признать, что, если бы не тридцать с лишним лет громадного развития и прогресса китайского общества, если бы не политика реформ и открытости, такого писателя, как я, могло бы и не быть.

Живя однообразной армейской жизнью, я с воодушевлением встретил идеологическое раскрепощение и литературный подъем восьмидесятых годов, и из мальчика, любившего слушать рассказы и пересказывать их, стал человеком, пытавшимся переложить их на бумагу. Путь этот поначалу был негладким, тогда я еще не осознал, какой богатый литературный материал представляет собой мой двадцатилетний опыт жизни в деревне. Тогда я полагал, что занятие литературой предполагает писать о хороших людях, творящих добрые дела, то есть про героев, образцовым деяниям которых нужно подражать. Поэтому хоть я и опубликовал несколько произведений, литературной ценности они не имели.

Осенью 1984 года меня приняли на факультет литературы Академии искусств Народно-освободительной армии Китая (НОАК). Там под руководством своего уважаемого наставника, известного писателя Сюй Хуайчжуна, я написал несколько повестей и рассказов, таких как «Осенний паводок», «Высохшая река», «Прозрачная краснобокая редиска» и «Красный гаолян». Именно в «Осеннем паводке» впервые появилось словосочетание «дунбэйский Гаоми», и с тех пор, подобно странствующему крестьянину-батраку, который обрел свой клочок земли, я, этакий литературный бродяга, наконец нашел себе пристанище. Должен признать, что в процессе создания моего литературного мира, дунбэйского Гаоми, я испытал очень серьезное воздействие американца Уильяма Фолкнера и колумбийца Габриэля Гарсиа Маркеса. Не то чтобы я много читал и того и другого, я вдохновился их беспримерным по дерзновенности духом, поняв, что у писателя должен быть уголок, который принадлежит ему одному. Это в повседневной жизни нужно быть скромным и уступчивым, а в литературном творчестве следует держаться высокомерно и действовать по своему произволу. Два года я следовал этим двум мастерам, прежде чем осознал, что необходимо как можно скорее избавиться от них. Вот как я написал об этом в одном эссе: они — два пылающих очага, а я — кусок льда, и если окажусь слишком близко, то растаю. В моем понимании, один писатель может испытать влияние другого в том случае, если в глубине души они в чем-то походят друг на друга, то что называется — «воедино трепещут сердца»[8]. Поэтому, хоть я и не знакомился с их произведениями основательно, по прочтении нескольких страниц стало понятно, что они делают и как. После этого стало ясно, что и как нужно делать мне.

Моя задача на самом деле была несложной: писать по-своему и о своем. По-своему — значило в хорошо знакомой мне манере рыночных сказителей, так же как рассказывали мои дед с бабушкой и деревенские старики. Честно говоря, когда я рассказывал свои истории, я никогда не задумывался, кто может оказаться моим слушателем: может быть, такие, как моя матушка, или я сам. Мои рассказы поначалу были основаны на моем собственном опыте. Взять, например, получившего взбучку постреленка в «Высохшей реке» или не сказавшего ни слова мальца в «Прозрачной краснобокой редиске». Я действительно получал нагоняи от отца, сделав что-нибудь не так, и на самом деле раздувал мехи для кузнеца на строительстве моста. Конечно, личный опыт не перенесешь в рассказ именно так, как это было в действительности, каким бы необыкновенным он ни был. В прозе должна присутствовать выдумка, должна быть образность. Многие друзья считают моим лучшим произведением «Прозрачную краснобокую редиску». Я и не возражаю, и не соглашаюсь, но считаю, что «Прозрачная краснобокая редиска» — самое символичное и самое глубокое по смыслу из того, что мной написано. Этот смуглый малец с его сверхчеловеческой способностью выносить страдания и сверхчеловеческой чувствительностью — душа всего моего литературного творчества. Потом я создал немало персонажей, но ни один не близок моей душе так, как он. Или если выразиться по-другому, среди всех созданных писателем героев всегда есть один ведущий. Для меня таков этот молчаливый малец. Ни слова не говоря, он уверенно ведет за собой самых разных людей, и на сцене дунбэйского Гаоми разыгрывается страстное представление.

О себе много не расскажешь, и, когда запас своего опыта иссякает, приходится рассказывать о других. И вот из глубин моей памяти, будто солдаты по тревоге, собираются рассказы о моих родственниках, об односельчанах, а также истории о предках, слышанные когда-то от стариков. Все они с надеждой смотрят на меня, ожидая, когда я напишу о них. Мой дед, бабушка, отец, мать, старшие братья и сестры, тетушки и дядья, моя жена и дочь — все они появляются на страницах моих произведений. В эпизодах участвуют и многие земляки из дунбэйского Гаоми. Конечно, после литературной обработки и превращения в героев произведений их образы превосходят жизненные прототипы.

В моем последнем романе — «Лягушки» — фигурирует образ моей тетушки. После присуждения мне Нобелевской премии множество журналистов стали осаждать ее с просьбами дать интервью. Поначалу она терпеливо отвечала на вопросы, но вскоре ей это страшно надоело, и она сбежала в уездный город, чтобы укрыться у сына. Я действительно писал роман с нее, но моя тетушка отличается от героини романа, как небо и земля. В романе она своевольна и деспотична, а иногда действует чуть ли не как разбойник с большой дороги, а моя тетушка в жизни доброжелательна и приветлива, образец жены и любящей матери. Жизнь тетушки на склоне лет была счастливой и полной; а в романе она с годами потеряла сон из-за невыносимых душевных мучений и бродила как привидение по ночам в своем черном халате. Я благодарен тетушке за ее снисходительное отношение, она ничуть не рассердилась на меня за то, что я изобразил ее совсем другой. Я отношусь к ней с большим уважением еще и за то, что она верно понимает непростую связь между литературным персонажем и реальным человеком.

Когда скончалась матушка, меня охватило такое огромное горе, что я решил посвятить ей роман. Это роман «Большая грудь, широкий зад». Как только замысел обрел форму, я был настолько переполнен эмоциями, что набросал первый вариант романа объемом в полмиллиона иероглифов всего за восемьдесят три дня.