Газета Завтра - Газета Завтра 252 (91 1998)

Среди деревьев, уткнувшись в ствол, стояла заглохшая легковушка. В сумерках слабо светились ее зажженные габариты. Какой-то человек в белой рубахе подлезал под днище. Пробегая, Хлопьянов узнал казака-усача с казачьей баррикады.

- Ты что здесь? - наклонился к нему Хлопьянов.

Наощупь, ключом, казак отвинчивал крышку бензобака. Схватил целлулоидную флягу из-под "пепси", сунул ее под днище, где зажурчала невидимая струя и едко пахнуло бензином.

- Подай вон ту! - приказал казак, указывая на вторую, лежащую на траве флягу.

Он наполнил вторую емкость, завинтил крышку в баке, вылез из-под машины, в белой рубахе, с крестом на открытой груди, перепачканный землей, охваченный бензиновым духом.

- Что хочешь? - спросил Хлопьянов, видя сквозь деревья сияющую грозную башню, перекрестья трассеров, тени бегущих людей.

- Сжечь на х…! - сказал казак, запихивая в горловину фляги носовой платок, пропитывая его бензином. - Забросать их на х… бутылками!..

Хлопьянов почувствовал, как его отдельная, обреченная на уничтожение жизнь обретает опору, выпадает из лесного животного бега, наполняется человеческим рассудком, ненавистью и отпором.

- Спички? - спросил он казака, вытаскивая из кармана свой носовой платок. Свил его жгутом, втиснул в узкое горло фляги. Встряхнул, чувствуя, как просочился бензин. - Спички есть?

Казак вынул коробок, разломил его надвое. Протянул Хлопьянову шершавую шкурку и несколько спичек.

- Айда краем… Сбоку зайдем… Там у них мертвая зона… - и пошел вперед, держа наотмашь бутылку, усатый, с расстегнутой грудью, с крестом, пропуская мимо себя безликих темных людей.

Хлопьянов последовал за его белой рубахой, повторяя его движения, отведя руку с бутылкой.

Казак уверенно шел, округло и плавно огибая стволы, словно ему не раз приходилось бросать бутылки с бензином, поджигать бронетехнику, вражеские огневые точки. Хлопьянов не имел навыков метания бутылок, верил казаку, копировал его движения. Шел следом, вопреки рассеенной убегавшей толпе, стукам очередей, ртутной громаде, чья гипнотическая власть над ним кончилась. Разрушив эту гипнотическую власть, он шел в рост, неуязвимый и ненавидящий.

Приблизились к опушке парка, где кончались деревья и висящий под ними сумрак, и начинался травянистый прогал, за которым возвышалась кирпичная торцевая стена, часть стеклянного фасада, откуда недавно стреляли. Теперь стрельбы не было. Под редкими дымными фонарями на асфальте, густо - перед входом в здание и реже - на проезжей части, лежали убитые: мягкие, дряблые на вид, напоминавшие комья мусора.

Все, что случилось за это краткое время, - таран грузовика, неслышный выстрел снайпера, незамеченное никем падение гранатометчика, налетающее, как смерч, предчувствие беды, огненный шквал, изрезавший, искромсавший толпу, длинноволосый телеоператор, рухнувший на тротуар, Клокотов, захлебнувшийся пулями, животный инстинкт самосохранения, кинувший Хлопьянова к бетонному вазону, звериный скачок сквозь пронизанное очередями пространство, бег по ночному парку, - все это кончилось. Отрезвевший, осознавший случившееся, потерявший среди серых, разбросанных по асфальту комьев убитого друга, не в силах его спасти, не в силах ничего изменить, Хлопьянов прижался к дереву, держа бутылку. Вглядывался в разводы фонарей, чувствуя скольжение прицелов, зрачков, готовых в секунду превратить этот сумрак в плазму огня.

- Сперва к торцу!.. - сипло командовал казак, выделяясь грязным белым пятном среди древесных стволов, - потом вдоль стены к стекляшке!.. Кидаем - и обратно, тем же путем!.. Х… они нас достанут!.. Айда!..

Отталкиваясь от черного дерева, похожий на белого зайца, заскакал, запрыгал, пригибаясь, извилисто направляясь к стене. Хлопьянов, ожидая выстрелы, ожидая разящие удары очередей, побежал следом, зная, что добежит, что неуязвим для черных, похожих на чертей стрелков, защищен от них своей ненавистью и бесстрашием.

Казак добежал до торца, прижался к стене, двинулся вдоль нее, переставляя ноги, как цапля, невидимый для тех, кто засел в здании и тех, кто скрывался за стеклянной стеной телецентра.

Он достиг стекляшки, нагнулся. Затрепетал в темноте, освещая ладонь, крохотный огонек зажженной спички. Превратился в факел. Озаренный, с потным блестящим лицом, растопыренными усами, выпуклой грудью, на которой темнел крестик, казак размахнулся и швырнул бутыль внутрь дома. Побежал вдоль стены, едва не сбив с ног Хлопьянова. Хлопьянов чиркал спичками, ломал их. На третьей спичке высек малый трепетный огонек, поджег засунутый в горловину бутылки платок, жарко, огненно полыхнувший. Побежал к стекляшке, видя, как внутри здания взрывается брошенная казаком бутылка. Озаряет холл, перила, уходящую наверх лестницу, черных бегущих стрелков. Обжигаясь о шумный факел, отводя свою длинную, как горящая головня, руку, метнул бутылку. Видел, как комета превращается в огромный, до потолка, взрыв света. Внутри этого белого шарообразного света была пустота, и в этой пустоте, похожий на шерстяную горящую обезьяну, метался стрелок, и двое других охлопывали его, сбивали огонь.

Хлопьянов мчался по кочкам, по кратчайшему расстоянию, к деревьям, потеряв казака из виду. Не оглядывался на пожар, забредая все глубже и глубже в парк. Слышал за спиной беспорядочную пальбу.

Он сделал широкий круг по парку. Кое-где за деревьями прятались люди, - остатки рассеянной, недобитой толпы. Вышел на улицу, под фонари.

И вдруг вдалеке, у Проспекта Мира, увидел черную, шевелящуюся, неразличимо-слитную массу, которая вяло, как расплавленный вар, заливала улицу. Гудела, рокотала, медленно приближалась. Это была толпа, ее главная лавина, оторвавшаяся от Дома Советов, проплывшая по Москве и теперь достигшая Останкинского пруда. В эту толпу вбегали, вонзались редкие, оставшиеся от расстрела люди, наполняли ее своим ужасом, своей страшной вестью. Хотели остановить, развернуть. Но толпа, неповоротливая, слепая, не внимала им, мерно и неотвратимо двигалась к пожару, к слюдяному сверканью телецентра. Разум толпы, ее воля были удалены от передовой кромки, помещены и спрятаны в черную шевелящуюся глубину, и в эту глубину из вечернего неба с отточенного острия слетали невидимые лучи, управляли толпой, вовлекали ее в смертельную зону.

Хлопьянов вдруг испытал страшную усталость и опустошенность, словно лучи коснулись его, выжгли все его содержимое, оставили легкую труху пепла. И он, легкий, пустой, как оставленный жизнью кокон, смотрел на толпу. Он был беспомощен и ничтожен перед этим нечеловеческим геологическим движением, напоминавшим движение материка, на котором поместилась малая, слабая, его - Хлопьянова - жизнь.

Толпа казалась мирной, почти праздничной. Было много молодежи, женщин. Виднелись люди, несущие на плечах детей. Играла гармоника. Сквозь шарканье ног слышался смех, нестройные песни. Две барышни, попав под свет фонаря, улыбнулись Хлопьянову, махнули букетиками, приглашая к себе.

Он смотрел, как проходит толпа, бессильный, немой, понимая никчемность своего здесь присутствия, невозможность образумить толпу, поведать ей о случившемся, развернуть ее вспять, направить обратно, в Центр, прочь от пожара, от стеклянного бруска телецентра, от живой, наполненной ядовитой спермой башни.

Он услышал, как через головы толпы, из-за пруда, над черной водой, раздался голос громкоговорителя. Не дребезжащий, словно фольга, звук ручного мегафона, а чугунный, мощный рокот громкоговорящей установки, какие крепятся на крышах агитационных автобусов или броне транспортеров. Хрипловатый, жестокий, стократ усиленный голос вещал:

- Товарищи демонстранты!.. Ваш митинг несанкционирован!.. Прошу разойтись и не приближаться к телецентру!..

Толпа, взбодренная, радостно возбужденная голосом, лишь прибавила шаг. Люди переглядывались, брали друг друга под руки, улыбались. Проходящий мимо Хлопьянова молодой мужчина встряхнул на своих плечах ребенка, стал прыгать на месте, изображая лошадь. Ребенок пугался и одновременно восторгался, заливался тонким счастливым смехом.

- Товарищи демонстранты!.. Два раза повторять не буду!.. Через минуту без предупреждения открываю огонь!..

ВПЕРЕДИ РАЗГОРАЛСЯ ПОЖАР. Озаренные пламенем, лежали убитые. Клокотов со своей кассетой, старик, расстеливший бороду на асфальте, голоногая женщина и ее подстреленный сын. Толпа, слепая, неведающая, с любопытством тянулась на пожар, на чугунный, излетающий из громкоговорителя голос. Хлопьянов, бессильный, знающий все наперед, не мог ее удержать.

Пересекая улицу у телецентра, зажегся узкий белый луч. Следом другой, третий. Слепящие глазницы, укрепленные на броне невидимых, погруженных во тьму транспортеров, бросали белые, шарящие снопы. Подсвечивали толпу, разноцветно зажигали попадавшие в луч шляпки, транспаранты и флаги. В этих лучах, пестрые, как конфетти, полетели красные, синие, золотые искры, и трескуче, разрывая воздух на длинные волокна, будто чьи-то огромные мускулистые руки сдирали с дерева сочное лыко, ударили пулеметы. Врубались в толпу, в ее голову. Прорезали, обстругивали, расщепляли. И там, где встречались эти долбящие огни и подступавшая к телецентру толпа, возник ужасающий, ни на что не похожий звук, состоящий из визгов, хрустов, металлических лязгов и еще чего-то, похожего на сиплые выдохи огромных легких, в которых клокотали сгустки крови, мокрый горячий воздух, выдувавший красные пузыри.