Эрик Хоффер - Человек убежденный: Личность, власть и массовые движения

Фанатик уверен, что все знает, поэтому не способен на новое. В основе его взглядов лежит убеждение, что жизнь и вселенная укладываются в простую формулу, ему известную. Поэтому у фанатика не бывает таких благотворных моментов, когда человек как бы останавливается, чтобы оглядеться вокруг, когда ум его как бы погружается в некий химический раствор, в котором получает способность к новым реакциям, новым соединениям и начинаниям.

Если случается, что активное массовое движение проявляет оригинальную особенность, то особенность эта – обычно в размерах движения и в применении методов. А принципы, методы, техника и т. п. – все, что применяет и чем пользуется массовое движение, являются продуктом творения вне среды движения. Все активные массовые движения не стесняются подражать и напоминают поэтому, по нашему мнению, японцев. В области пропаганды, например, даже нацисты и коммунисты больше подражают, чем создают оригинальное: каждый торгует «священным делом» своего сорта точно так же, как капиталист рекламирует и продает какой-нибудь сорт мыла или папирос{171}. То многое, что поражает нас в новых методах нацистов и коммунистов, вытекает из факта, что они управляют (или стараются управлять) своими обширными по территории империями точно так же, как Форд или Дюпон управляют своими промышленными империями. Очень может быть, что успехи коммунистического эксперимента будут всегда зависеть от свободного творчества вне коммунистического мира. Когда бессовестные люди в Кремле говорят о длительном сосуществовании капитализма с коммунизмом, они будто предлагают капитализму некую концессию; а на самом деле, случись так, что за пределами коммунистической орбиты не стало бы свободных обществ, то им, коммунистам, возможно, пришлось бы установить их там особым указом.

Массовое движение с конкретной ограниченной целью, вероятно, будет иметь и более короткую активную фазу, чем движение с туманной и неясной целью. Туманная цель необходима, видимо, для развития в движении хронического экстремизма. Оливер Кромвель говорил: «Человек никогда так далеко не заходит, как тогда, когда он не знает, куда идет»{172}. Когда массовое движение поднимается для освобождения народа от тирании – либо от собственной, либо чужой или чтобы дать отпор агрессору, или для обновления отсталого общества, – концом движения тогда, естественно, будет окончание борьбы или завершение реорганизации общества. С другой стороны, когда конечной целью является идеальное общество, в котором все едины и самоотверженны, – будь то Град Божий или коммунистический рай на земле, или гитлеровское государство воинов, – активная фаза становится бесконечной. Там, где единство и самопожертвование требуются для нормального функционирования общества, повседневная жизнь, вероятно, будет «религиофицирована» (обыкновенные дела будут превращены в «священное дело») или милитаризована. Во всяком случае формы, образовавшиеся во время активной фазы движения, будут закреплены. Яков Буркхард и Эрнест Ренан были, вероятно, одними из очень немногих, кто во второй, полной надежд, половине ХIХ века чувствовал зловещие признаки в приближавшемся земном рае. Буркхард предвидел милитаризованное общество: «У меня предчувствие, хотя и звучащее весьма глупо, но никак не покидающее меня: военное государство станет одной гигантской фабрикой… Логично, что тогда наступит определенный контролируемый период несчастий, все и вся будут разбиты на ранги и одеты в форменную одежду, день будет начинаться и кончаться под звуки барабана»{173}. Ренан смотрел гораздо глубже: он чувствовал, что на Запад надвигается новая религия – социализм, а так как социализм – это религия без Бога, то он приведет к «религиофикации» политики и экономики. Он боялся и возрождения католицизма как реакции против новой религии: «Бросает в дрожь. Может быть, в этот самый момент как раз создается религия будущего, а мы в этом не участвуем!.. Легкая вера имеет глубокие корни. Социализм с помощью католицизма может возродить новое средневековье – с варварами, церквами, затмением свободы и индивидуальности – одним словом, с затмением цивилизации»{174}.

Все-таки можно, пожалуй, усмотреть некоторую надежду в факте, что большинство попыток осуществления идеального общества, когда затянувшееся активное массовое движение породило безобразия и насилие, было произведено в широких масштабах при разноплеменном населении. Так было в случае распространения христианства и ислама, в случае французской, русской и нацистской революций. Подающие надежды кибуцы в маленьком Израиле и успешная социализация в небольших скандинавских странах свидетельствуют, пожалуй, что если попытка осуществить идеальное общество будет предпринята малой нацией с более или менее однородным населением, то она может завершиться успехом – в атмосфере, свободной от лихорадочности и принуждения. Тот факт, что малая нация боится разбазаривать свой драгоценный человеческий материал, что она настоятельно нуждается во внутренней гармонии и единстве для самозащиты от внешнего врага, и, наконец, то обстоятельство, что малый народ чувствует себя одной семьей, – все это может создать готовность для совершенного полного сотрудничества, не прибегая к какой-либо «религиофикации» или милитаризации. Для Запада, наверное, было бы очень хорошо, если бы разработка крайних социальных экспериментов была целиком предоставлена малым государствам с однородным культурным населением. Метод экспериментальных цехов, практикуемый в крупном массовом производстве, пожалуй, нашел бы тогда применение и в осуществлении социального прогресса. Приготовление малыми нациями чертежа счастливого будущего для Запада было бы только продолжением традиции. Малые государства Среднего Востока, Греции, Италии дали нам и нашу религию, и основные элементы нашей культуры и цивилизации.

Существует еще и другая связь между состоянием масс, характером активного массового движения и его продолжительностью. Японцы, русские и немцы, у которых активные массовые движения продолжаются до бесконечности, без оппозиции, были приучены к покорности или к железной дисциплине за несколько поколений до появления в их странах этих движений. Ленин осознавал все огромные преимущества, которые давала ему покорность русских масс: «Как можно сравнивать, – восклицал он, – западноевропейские массы с нашим народом – терпеливым и привыкшим к нужде?»{175} Всякий, кто читал, что сказала о немцах мадам де Сталь более ста лет тому назад, не может не понять, какой идеальный материал представляют они для бесконечных массовых движений: «Немцы, – говорила она, – удивительно покорны. Они пользуются философскими рассуждениями, чтобы доказать самую нефилософскую вещь на свете: преклонение перед силой и страх, превращающий преклонение в восхищение»{176}.

Утверждать с уверенностью, что в стране традиционной свободы невозможно появление какого-нибудь Гитлера или Сталина, невозможно. Единственно, что можно с некоторой долей уверенности предполагать, это то, что в традиционно свободной стране Гитлеру или Сталину было бы не слишком трудно достичь власти, но крайне трудно эту власть долго удерживать. Всякое заметное улучшение экономических условий почти несомненно возродило бы традицию свободы, которая в свою очередь является традицией восстания. В России, как показано в разделе 45, личности, выступающей против Сталина, не с кем себя отождествлять и ее способность сопротивляться насилию равна нулю. В традиционно свободной стране личность, восстающая против насилия, не чувствует себя одинокой либо изолированным человеческим атомом, а одним из членов могучей расы – расы своих революционных предков.

Личность вождя, вероятно, – решающий фактор для характера и сроков массового движения. Такие исключительные вожди, как Линкольн и Ганди, не только старались обуздать вредные стороны массового движения, но были готовы покончить с ним, когда цель движения была более или менее достигнута. Они – из тех немногих, у кого «власть развила величие и щедрость души»{177}. Средневековый ум Сталина, его природная мстительность и жестокость стали главными факторами, удлинившими активный период коммунистического движения. Гадать, конечно, бесполезно, что сталось бы с русской революцией, проживи Ленин еще лет 10–20. Кажется, что в нем не было того варварства души, которое так очевидно у Гитлера и Сталина, – варварства, делающего, по словам Гераклита, наши глаза и уши «недобрыми свидетелями человеческих поступков». Сталин подготавливает своих возможных преемников, похожих на него, и те же щи уготованы русскому народу, видимо, на десятилетия.

Со смертью Кромвеля закончилась Пуританская революция, но со смертью Робеспьера кончилась только активная фаза Французской революции. Умри Гитлер в середине 1930-х годов, нацизм, вероятно, претерпел бы под руководством какого-нибудь Геринга коренную перемену, и можно было бы предупредить Вторую мировую войну. Но памятник на могиле основателя нацистской религии Гитлера был бы, пожалуй, большим злом, чем все ужасы, вся кровь, все разрушения гитлеровской войны.