Дмитрий Быков - Статьи из газеты «Вечерняя Москва»

Потом сообщили о прекрасной мере: обесточиваются наиболее электроемкие рекламные билборды. Иногда мне начинает казаться, что два-три ледяных месяца в году — это не так уж плохо, особенно если у страны хватает мазута.

Можно и потерпеть холод по дороге из дома на работу или во время прогулки с собакой, если хоть часть московской наружной рекламы перестанет в это время напоминать мне об элитных бутиках и сверхкомфортных жилых домах в моем родном районе, где и так уже незастроенного газона не осталось.

Появилась у москвичей и еще одна новая черта, весьма тревожная для пристрастного наблюдателя. Стабильность стабильностью, нефть нефтью, но люди подспудно чувствуют, что под этой тонкой корочкой по-прежнему бултыхается ледяная трясина. То есть на всех не хватит, и жизнь наша как была, так и остается борьбой за существование. Проявления этой звериной борьбы я вижу везде, но прежде всего в подъездах. Почти в каждом появилось объявление с призывом тщательно закрывать за собой дверь, не доверяя доводчику. Потому что иначе в подъезд и на чердак могут проникнуть бомжи. А если вы будете тщательно закрывать дверь, они не проникнут и замерзнут снаружи, и всем будет хорошо.

В Москве очень много бездомных, их точного количества не скажет вам никто, город сам себе не желает признаваться в том, что проблема существует, — ибо тот, у кого нет крыши над головой, по московским меркам как бы уже не человек. В Париже — тоже богатый город, и не грязнее нашего, — в холода отдали бездомным две станции метро. Я позвонил тогда крупному начальнику московского метрополитена и спросил: а у нас ничего подобного не планируется?

— А к себе вы бы пустили бомжа? В квартиру? — вопросом на вопрос ответил начальник, и я вынужден был признать, что ответил не сразу. Если бы совсем некуда было бы девать бомжа при тридцатиградусном морозе — пустил бы, конечно. Но ведь моя квартира — не метро. Объяснить эту разницу начальникам очень трудно. Российский чиновник давно уже не видит разницы между своей квартирой и своей государственной вотчиной. И это, наверное, хорошо. Болеют люди за дело.

Иногда даже несут в квартиру то, что предназначалось для вотчины, — но какая, в сущности, разница? Любые природные катаклизмы напоминают только об одном. Все мы люди, и все, независимо от статуса, одинаково беззащитны перед холодным ликом природы. Когда об этом напоминает цунами — страшно; но когда холод — нормально. Мы родились и живем в холодной стране и не должны об этом забывать. То, что жители других стран могут позволять себе лишь в минуты великих испытаний или по очень большим праздникам, — милосердие, братская помощь, межчеловеческая солидарность, — для нас должно стать нормой. Такой же, как суровая русская зима.

19 января 2006 года,

№ 8(24299)

Всем, кто ведет сегодня дискуссии о русском будущем, я бы посоветовал съездить в Перу. Там очень быстро становится понятно, куда мы идем. И это, в общем, далеко еще не худший вариант. Правда, там показывают сейчас наше довольно далекое будущее. Лет этак через сто, и то с учетом ускорения истории. Но тем интереснее.

Собственно в Перу я попал случайно. У меня всегда была слабость к странным географическим названиям, а тут я случайно обнаружил, что там расположен город Nahui. По-испански это кечуанское слово произносится нежно: Ньяу. Но пишется именно так, на радость всякому русскому читателю. Мне показалось интересно съездить туда, куда всех посылают.

Это не очень дорогая поездка, особенно на фоне современного европейского туризма. Полная неделя в Перу с посещением древнего инкского города Мачу Пикчу, экскурсией по Лиме и походом в Священную долину инков обходится тысячи в две — две с половиной зеленых единиц. Несколько дружественных редакций, узнав о цели поездки, подбросили мне скромные командировочные. О том, что я увидел в поселке Nahui и стоит ли туда ходить, если посылают, я расскажу в свое время. А сегодня моя тема — Перу как наиболее близкая модель нашего будущего.

Эту благословенную страну, вмещающую в себя, как наша, очень много природных зон, в диапазоне от тропиков до пустынь, от гор до океанских побережий, от плодороднейших почв до безводных каменных плато, — завоевывали страшное количество раз именно в силу ее географической привлекательности. Лежит она на берегу Тихого океана, население там мирное и трудолюбивое, и любую новую навязанную веру оно усваивает с той же кротостью и пассивностью, с какой наше крестьянство верило то в домовых, то в Иисуса, то в коммунизм. Язычество и христианство уживаются в Перу мирно — на крыше почти каждого дома вы увидите крест, а рядом два языческих сосудика, для воды и водки, это такой языческий символ благополучия; иногда вместо сосудов — бычья голова, тоже глиняная и тоже для процветания. Местное население через все прошло и всех перемололо, ничуть не изменившись.

Сначала, веков тридцать тому назад, сюда приплыли то ли атланты, то ли иные представители высокой цивилизации и научили местных жителей всяким хитрым штукам вроде плавления никеля (в Европе его научились плавить сравнительно недавно — очень уж высокие температуры для этого требуются). Затем индейцев кечуа, составляющих и сегодня сорок процентов населения Перу, завоевывали разные другие воинственные племена, и за первое тысячелетие нашей эры здесь сменилось еще несколько цивилизаций разного уровня; наконец в одиннадцатом веке сюда пришли инки, и началось интересное.

Откуда взялись инки — никто толком не знает: есть версия, что они жили тут давно, но очередной захватчик их выгнал, и в одиннадцатом столетии они просто вернулись. Согласно их собственной мифологии, первый верховный инка (всего их было одиннадцать, да еще трое после испанской колонизации) вышел из озера Титикака, будучи порождением верховного божества, непосредственно сыном земли. Он пошел искать плодородные земли, и там, где находил, — ставил пирамидки камней, cos qo. Отсюда и название инкской столицы Куско — древнейшего города на континенте. Цивилизация инков умела очень много всего — класть прочнейшие стены без раствора, ваять скульптуры, сохранять картошку (именно инки открыли способ сушить картофель, превращать его чуть ли не в камень — потом варишь и получается вполне вкусно).

По слухам, инки обладали способностью не просто обтесывать, а размягчать камень, чтобы он становился податлив и пригоден для лепки; была у них для этого специальная травка. Инки были сильными и жестокими цивилизаторами, но они по крайней мере многому выучили коренное население. Аналогия между инкской и советской цивилизациями приходит в голову каждому, кто побывает в Перу или хоть прочтет историю инков, — первым эту мысль высказал, кажется, Шафаревич, у которого вообще случаются здравые соображения, пока речь не заходит о русофобии. У инков все было просчитано, все умозрительно, все обоснованно — и ужасно неудобно.

Они не знали ни колеса, ни железа. Обходились медью (не зря Анды — в переводе с инкского наречия «медные горы») и каменными орудиями, а для таскания камней у них были рабы. Цивилизация была, так сказать, жреческая, во главе ее стояли мудрецы, а не просто потомственные монархи (существовала даже своеобразная выборность — из потомков очередного верховного инки выбирали путем соревнования именно того, кто был достоин трона). Начальство инков — по крайней мере, в первые века их владычества — избиралось никак не по принципу отрицательной селекции, как в большинстве империй: главным тут становился не самый жестокий, богатый и наглый, а самый умный и умелый. Жрецы правили, крестьяне работали, воины все это охраняли. Инки распространили свою цивилизацию чрезвычайно широко — их империя тянулась вдоль океана, захватывая половину Чили, всю Перу и большую часть Боливии плюс Эквадор, плюс регулярные вылазки в Аргентину. Коренное население их терпело, но в душе ненавидело. Оно давно уже хотело расслабиться. И потому, когда испанцы вошли в Перу, империя инков была уже в состоянии полураспада, медленной, но неуклонной деградации, которая постоянно требовала внешней экспансии, чтобы подогревать усталый народ. В это-то время сюда и пришел на своих кораблях Писарро.

На картине, висящей рядом с гробницей Писарро, изображается раскол в его отряде: одни захотели пойти с ним и потому изображены одетыми, другие отвернулись от конкистадора и не нашли инкского золота, поэтому нарисованы голыми. Не сказать чтобы Писарро вовсе уж простили в Перу.

Все гиды непременно подчеркивают: «Он лежит здесь, но он не святой!» На большинстве фресок с изображением Тайной вечери у Иуды лицо Писарро.

Он очень узнаваем — этакий Дон Кихот наоборот: жестокий, чуждый всяческой сентиментальности, сухопарый испанец с бородкой, морщинистым лбом и пронзительным взглядом. Золото инков он действительно обнаружил — но, разумеется, главное от него ускользнуло.