Вещи, которые я не выбросил - Марцин Виха

форматы для маленьких квартир. «Малая стабилизация» (15). Автомобили «микрус». Малюсенькое герцогство Варшавское. Тексты «Кабаре джентльменов в возрасте» (16), полные мелкого реквизита и героев, девчушки, вдовушки, миниатюрные дамочки. Была еще знаменитая песня «Толика мужчины».

А также:

– полустаночки,

– фонарики,

– ножки и туфельки,

– грустинки,

– амурчики,

– прегрешеньица.

В конце десятилетия отец укоротил ножки «ладовского» (17) столика. Операцию произвел точно, «такса» приземлилась на четыре лапы и крепко стояла еще многие годы (что мне с ней делать?).

Родители в своей первой маленькой квартирке. На черно-белых фотографиях они кажутся малыми детьми. Потом они выросли. Располнели. Поседели. Работали. Старались. Были ответственны, порой разводили бурную деятельность, но так никогда и не повзросле-ли. Так и не уподобились старшим – своим родителям – будто сохранив где-то внутри мерки шестидесятых.

70-е по официальному курсу

Портреты на банкнотах рисуют из прагматических соображений. Так сказал Анджей Гейдрих, дизайнер польских денег. Портреты сложнее всего подделать. Мелкий недочет, чуть сильнее нажим линии, иначе выведенное веко – и фальшивый герой меняет выражение лица.

Лучистые линии вокруг реактора «ЭВА» (18). Орбиты планет, очерчивающие светский нимб Николая Коперника, знамена, генеральские галуны, нотные станы – лишь мелкие дополнительные препятствия.

Банкноту мы в первую очередь узнаем по взгляду. В чертах лица подделки сквозит что-то чужое.

Поэтому бдительный кассир подносил бумажку к глазам в поисках сверлящего взгляда генерала Вальтера (19) (хотя сверлил он вполсилы и партизан сотни «Хрена» и «Стаха» так и не высмотрел). Или близорукого прищура Людвига Варынского (20). Взора Станислава Монюшко (21), кажется, слегка обеспокоенного надвигающейся кавалькадой нулей.

Гейдрих также работал главным художественным оформителем издательства «Чительник». На его обложках не было портретов. Каждый предмет – и силуэт – выглядел как эмблема на фоне плетеного орнамента.

Строгие проекты Гейдриха бывали по-своему забавными или сентиментальными.

Гейдрих ничего не продавал. Он определял иерархию. Служил национальным банком польской литературы. Ивашкевич (22) – самый высокий номинал. Дальше следовал свободно конвертируемый Рышард Капущинский (23). Затем Тадеуш Конвицкий (24). Юлиан Стрыйковский (25). Иностранная проза. Йозеф Рот. Генри Джеймс, Э. М. Форстер.

Все это была солидная валюта, ходившая по установленному официальному курсу. Пока не наступил крах.

80-е

Перебои с бумагой. Эвфемизм. Одна из постоянно повторявшихся фраз.

Перебои с бумагой касались католической прессы. Из-за перебоев с бумагой книги годами не выходили в печать. Перебои с бумагой – поэтому мне приходилось сдавать в макулатуру стопки старых газет. Мужчина с обрубленными ушами кидал газеты на весы. Затем выписывал чек. «Кто не принесет чек, не получит аттестат», – пугали в школе.

Охота на туалетную бумагу. Охота на вату. Рисунки на пергаменте, выклянченном на молокозаводе. Бурые тетради. Очереди за альбомами для рисования. Заявления на получение пачки бумаги. Микроскопические форматы подпольных газеток.

В восьмидесятых перебои достигли апогея. Появились книги-зебры. Каждую тетрадь печатали на разной бумаге. Блок выглядел как геологический разрез. С белыми, желтыми и серыми слоями. «А это специально так делали?» – спросила меня дочь, увидев томик Хласко (26).

Только с приходом эпохи политических перемен все заблестело. Книги сверкали. Рекламные листовки пускали солнечных зайчиков. Еще долго после 1989 года хорошим тоном считалось подчеркнуть, что листовку, плакат или брошюру напечатали на белой бумаге. А еще лучше – на белой и глянцевой. По телевизору приятный мужчина внушал, что белый может быть еще белее. Отбеливали рубашки, скатерти и зубы.

90-е

Сначала черная серия PIW (27). Десятки черных глянцевых корешков. Издатель никак не мог решить, писать название сверху вниз или снизу вверх. Разномастное оформление внесло некоторое разнообразие на наши полки. А потом пришли девяностые, и родители стали покупать романы издательства «Ребис».

Они отличались яркими фотографиями на обложках. Времена фотобанков еще не наступили. Кто-то честно создавал композиции из цветной бумаги «Фабриано», кусочков ткани, стеклянных шариков, зарубежных карт, искусственных листьев, коктейльных зонтиков, воткнутых в песок и утопленных под слоем блестящего лака.

Глаз радовался. Стройные ряды чиновников в черных костюмах и вдруг – череда довольных хиппи. На наших полках настала пора грандиозных каникул. Родители никуда не ездили. Они покупали книги.

– Эта хорошая? – спрашивал я скептически.

– Угу, – отвечал отец, – четыреста семьдесят две страницы.

Покупая диски, он тоже всегда проверял время прослушивания. Семьдесят семь минут Гленна Миллера, отличный диск.

– Ну и еще про него неплохо пишут, – добавлял он, оправдываясь.

– Где пишут? – спрашивал я, потому что был юн.

– На обложке, – отвечал отец.

И действительно. Под названием виднелась черная рамка. Мелкий курсив уверял: «Виртуозно и непредсказуемо. „Таймс“». Иногда появлялись названия литературных премий, о которых мы никогда не слышали («Tandoori Prize за лучший дебют года», «Joe Doe Prix 1992»).

Если ни один критик не смог выдавить из себя доброго слова – кавычки исчезали. Надпись в рамке гласила, что мы держим в руках лучший роман автора (со времени выхода его предыдущей книги).

Все это развеивало угрызения совести моих родителей. Разноцветная полка росла. Девяностые были в разгаре.

Я стираю с книг пыль. Электростатическая тряпка похожа на полотенце. Ну вот. Скоро потеплеет. Все будет хорошо (и – бах в коробку).

Она была тревожна. Он был тревожен. Они оба были тревожны. Мама любила использовать профессиональный жаргон. Где-то выли сирены. Хлопнула дверь. Громыхнуло. «Выраженное тревожное расстройство», – говорила она.

Профессиональный жаргон был прекрасен. Я помню седую профессоршу, одну из тех домартовских (28) учительниц матери, которая, рассказывая о Кафке, добавила: «Кстати, тоже тот еще девиант». Разнесла товарища в пух и прах пятью словами. Разнесла одним назывным предложением. Наречие «тоже» включало его в длинный ряд похожих случаев. Бедный Франц.

«Тоже тот еще» – и я впервые понял, чем руководствовалась мама, когда выбирала профессию. Потому что она всегда так говорила. По существу. Без сантиментов. Может, научилась в студенческие годы. Выраженное тревожное расстройство. Сниженное настроение. Граница нормы.

Она до конца пополняла свою профессиональную библиотеку. Наверху стоят зеленоватые и грязно-розовые тома. Обложки их мрачны, как коридор в приемной у психиатра. Научные интересы моей матери вкратце иллюстрируют следующие названия:

Книги мама обычно расставляла скрупулезно, так что из корешков складывались истории, порой не лишенные иронии:

В названиях повторяется слово «развитие» (Как там твое развитие в ближайшую пятилетку?). Развитый. Неразвитый. Недоразвитый. Страшное слово, которое кружило над школами. Обвинение и приговор. «Недоразвитый, – вопили учительницы. – Отправишься в класс коррекции».