Судьба человека. Оглядываясь в прошлое - Борис Вячеславович Корчевников

ели одну капусту. У нас тогда только родился Глебка, и ему выдавали на «раздатке» молоко. И вот мы с женой идем с этой баночкой, смотрим друг на друга и говорим: «Давай по глоточку». Открываем, она – глоточек, я – глоточек. И такое счастье, ликование в организме. Жена мне тогда как-то сказала: «Я всегда знала, что мой муж будет великим человеком». После этого мы прожили лет пять-шесть и не было никаких признаков того, что я буду хоть чем-то вообще в этой жизни. А потом у меня вышла первая книга в 2005 году. Мне хотелось написать какой-то роман о любви, которого еще никто не писал. Так выразить то, что я чувствую к жене. Но я написал, наверное, два абзаца текста и понял, что больше про любовь ничего сказать не могу. И решил тогда, ну, напишу про Чечню, потому это мне было понятней. В итоге, как в России говорят: «Что у нас ни делай, получается автомат Калашникова». Пытался про любовь написать, но с тех пор пишу только про войну. Книгу перевели на французский язык, я получил какую-то премию, потом стали в кино снимать, пошли лекции, и потихоньку-полегоньку все закрутилось. Все мои книги проданы тиражом 100–200 тысяч экземпляров, и это позволяет жить. Но моим детям блага не падают с неба.

Был случай, когда дочка и сын – Кира и Игнат – захотели телефоны, как у своих одноклассников. Я сказал: «Идите, мойте полы в подъезде в доме, где мы живем». И они месяца полтора мыли полы. Потом папа немножко добавил к тем трем тысячам, которые они заработали, и мы им купили эти айфоны. Но они их стремительно потеряли и говорят: «Папа, нужны новые сотовые!» Я говорю: «Ну, вот еще два месяца помойте полы, будут вам телефоны». Поэтому трудотерапия избавляет от интернет-зависимости.

Я сам рос парнем самостоятельным. Мама даже не знала, что я еду в Чечню. Я ушел вечером на службу и сказал, что приду завтра утром. А утром она позвонила в отряд милиции особого назначения, в котором я работал, они говорят: «А он уехал в Чечню, в Грозный». Мама была, мягко выражаясь, удивлена. Я ей позвонил из Грозного недели через две, и она говорит: «Что ты там делаешь? Да я убью тебя просто». Потом мама поняла, насколько это странно звучит по отношению к человеку, находящемуся в местах боевых действий. Я ответил: «Нет, не надо, тут кроме тебя желающих достаточно». Но я и сейчас не часто набираю маме. Что звонить? Что она может сказать: «Приезжай немедленно, чтобы дома был к вечеру?» Она, может быть, была бы рада, если бы я регулярно набирал ей, но это не в моих правилах. Мамочка, прости, я не считаю звонки необходимыми. Если со мной все в порядке, значит, со мной все в порядке. Надо верить в Господа нашего, что он присмотрит за всеми за нами.

Вообще для меня ориентир мужского поведения – мой отец. Он был удивительный, гораздо более одаренный, чем я. Играл на всех музыкальных инструментах, строил дома, пахал землю, все умел делать руками, рисовать, лепить скульптуры – ломоносовский тип такой. Но ни в одной из сфер, где он был очень одаренным, он себя в полной мере не проявил, и я думаю, что это надорвало его сердце. Он умер, когда ему было 47 лет всего. Я по сей день тоскую о нем, я очень его любил, больше всего на свете. И после смерти отца было некоторой моей мукой и рефлексией, когда я вдруг стал думать: «Почему же ты мне, папа, ничего не сказал и не сообщил? Почему ты не объяснил мне, как жить, какие правила в жизни использовать?» А потом уже, будучи взрослым, когда у меня стали появляться свои сыновья, я тоже ничего им не говорил. Жена часто спрашивает: «Почему ты с ними никогда не разговариваешь?» Я отвечаю: «Не знаю, ну, хочешь поговорю». Она, например, говорит: «Вот сейчас отвези старшего сына на машине в школу и по дороге скажи ему, чтобы он так себя не вел». Мы садимся в машину и едем всю дорогу молча. Он выходит, я говорю: «Ты понял?» Он отвечает: «Понял». И все как бы вот так.

Я для себя сформулировал следующим образом воспитание моим отцом меня. Я знал его 16 лет, и за эти годы он ни разу не дал мне повода усомниться в том, что он самый лучший, самый сильный, самый мужественный, самый одаренный мужчина в мире. Такая форма воспитания – самая главная. Когда ставят ребенка и родители ему начинают что-то там объяснять – в этом нет никакого толка.

Борис Корчевников: Четыре раза принимать роды своих детей – очередная поразительная страница в судьбе Захара Прилепина. Человек, который сегодня воюет, четыре раза смотрел в лицо жизни.

– Это не моя заслуга, все-таки рожала их жена, а я просто не мог ее оставить в тот момент. Рождение детей – абсолютное концентрированное счастье, настолько что-то такое важное, душевное, трепетное… Сгусток ощущений, ни с чем не сравнимый. Для строительства нашей семьи, я думаю, это сыграло серьезную роль. За 20 лет совместной жизни жена четыре года была беременной и еще четверо родов… И я всегда чувствую, что я еще должен ей, что могу дать больше, потому что она сделала чудо для меня.

Когда я был на Донбассе, мы с ней переписывались в основном о бытовых вещах. Например, они ко мне собираются в Донецк со всей семьей, и жена пишет: «Можно я привезу Зойку?» Это молодая собачка бассет-хаунд. Я отвечаю: «Ну, вези». Она говорит: «А можно Шмеля?» – а это уже взрослый восьмилетний сенбернар, огромная махина, ему, конечно, тяжело будет всю эту дорогу. Я отвечаю: «Как наш старик доедет до Донецка-то?» А жена пишет: «Ты-то как-то доезжаешь». Я прочитал своим бойцам, они так хохотали. Мне все-таки 45 лет уже, а там всем ребятам от двадцати одного до тридцати. И вот жена мне напомнила: «Ты-то доезжаешь…» Бывали и совсем банальные эсэмэски. Я спрашивал: «Чем дети заняты, что делают?» Она писала: «Один потерял куртку. У дочки ранец оборвался… Этому надо ботинки купить…» Дело в том, что поднять по тревоге батальон и собрать семью из четырех человек в школу и в садик – примерно соразмерно, потому что они все расползаются, разбегаются, у них все сыплется отовсюду. Ну, просто полная катастрофа. Я помню, когда мы совсем были бедные, а детей было уже трое и