Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6270 ( № 15 2010)

– Красота! Какая красота... У вас тоже так красиво? – спросила она.

– У нас красивее…

– И река такая шумная?

– Река бешеная, Лолита. – А луна такая ясная?

– Да, и ещё очень близкая, до неба рукой подать. 

– Когда кончится война? – спросила она.

– Когда мы поженимся, – сказал я.

Короче, я женился на Лолите, но впоследствии у меня допытывались:

– А почему ты женился?

Кто задавал вопрос, знал, безусловно, что перед ним сидит человек, а разве у человека спрашивают, почему он человек? Я не был уже пленным, я был любящим солдатом, и право любить я получил со дня рождения, в моём далёком селе Парзик.

Я воевал четыре года, девять раз был ранен, четырежды попадал в плен и столько же раз бежал оттуда. Мне довелось увидеть победу и одновременно услышать победный крик моего новорождённого первенца, который прозвучал вместе с последним залпом пушки. Сын как бы оповещал, что война окончена и его рождение – залог кровью завоёванного мира. В то утро глаза моей Лолиты-Назик излучали тёплую нежность материнства.

– Как мы назовём нашего сына? – прошептала она.

– Ваагн, – сказал я.

Лолите это имя ничего не говорило, но глаза под опущенными ресницами выражали согласие. Я рассказал ей легенду о Ваагне, боге Солнца.

 – Небеса и Земля были

в муках родин,

Морей багрянец был

в страданьи родин,

Из воды возник алый тростник,

Из горла его дым возник.

Из горла его пламень возник, и родился тогда младенец с глазами-солнцами, и это был наш Ваагн, возникший из огненных вихрей в великих муках.

Война кончилась, я тосковал по родине, рассказывал о ней Лолите. Хотелось, чтобы она услышала наши буйные реки и оглушительные водопады, увидела бы, как брызгами рассыпается солнце на снежных макушках гор, почувствовала аромат наших цветов, мелодию наших оровелов*, нашу грусть...

Мы с Лолитой готовились к отъезду в Советский Союз.

– Поедем в наше село, Лолита, – говорил я. – Пусть наш Ваагн вырастет под армянским солнцем, на лучшей в мире родине.

Лолита радовалась, мысленно она уже перенеслась на свою новую родину, уже тосковала, торопилась и меня торопила.

– Да, пусть Ваагн растёт на своей настоящей родине, лучшей в мире.

Командование американских войск устроило прощальный банкет. Собралось всего несколько человек, потому что многие уже разъехались. Помню, я и подполковник Аветян сидели за одним столом с двумя американскими офицерами. Когда бургундское вино заискрилось в стаканах, широкоплечий офицер с сухим лицом поднял бокал.

– Выпьем за Трумэна, – сказал он.

– Выпьем за Сталина, – сказал я.

– За здоровье Трумэна, – улыбнулся он.

– За здоровье Сталина, – нахмурился я.

– Ого! – рассмеялся он.

– Да! – заупрямился я. 

– О’кей! – сказал он. – Советский офицер наш союзник, и ему нельзя отказать. И он не может пренебречь нами. Не будем ссориться, – продолжил он, – давайте померимся силой и решим наш спор, как подобает настоящим джентльменам. И тогда выпьем тост победителя.

– Пожалуйста, – тут же согласился я и прикусил язык: мне никогда не приходилось заниматься боксом. Я не знал толком ни искусства кулачного боя, ни моего соперника, самоуверенного американца. Но за Сталина я боролся не только кулаками, но и оружием, и ценой жизни. Я встал. Американец тоже поднялся из-за стола. Мы скинули с себя кители. Нам открыли место, с шумом отодвинув столы, и мы приготовились к решительному бою – за первенство. Был назначен и судья.

– Ну, джентльмены, – сказал судья и ударил вилкой о пустую тарелку. – Гонг!

За первым ударом американца последовал второй, третий. От четвёртого удара я отлетел в угол кабаре. Я был оглушён и сквозь замутнённое сознание почувствовал свою беспомощность, понял, что имею дело с настоящим боксёром. После пятого удара я распластался на полу.

– Это убийство! – услышал я взволнованный голос одного из наших офицеров. – Нельзя профессионального боксёра выставлять против неопытного человека!

Судья тем временем считал: раз, два, три, четыре, пять, шесть. Я вскочил и тут же был сбит с ног, снова поднялся. Зазвенела тарелка – гонг! Я тяжело дышал, точно побитая собака. Подошёл подполковник Аветян.

– Или победи, или умри, – отрезал он, – мы должны выпить за здоровье Сталина...

Второй раунд не отличался от первого. Но я всё-таки нанёс удар американцу – прямо в грудь, и у него хрустнули рёбра. Офицер глухо застонал, пошатнулся, но удержался на ногах.

На мне живого места не было, но я разгорячился и надумал во что бы то ни стало кончить наше состязание вничью. Но нет! – надо любой ценой победить. В третьем раунде мой соперник получил ещё несколько ударов, и наконец я сбил его с ног. Американский офицер поднялся только после того, как ему плеснули воды в лицо и дали глотнуть вина. Он встал, покачиваясь, приблизился к столу и взял в руки полный бокал.

– За здоровье Сталина! – сказал он.

– За здоровье Сталина! – раздались голоса по-русски и по-английски.

– За здоровье Трумэна! – сказал я.

– За здоровье Трумэна! — раздались голоса по-русски и по-английски.

***

Впоследствии у меня дотошно будут выпытывать:

– Почему ты выпил за Трумэна?

Лолита провожала меня и не переставая плакала.

– Поскорее возвращайся, дорогой, не забывай о нас. – И она протянула мне ребёнка: – Поцелуй Ваагна... а теперь меня...

Машина тронулась, через пару дней французы передали нас советским работникам спецслужбы в Берлине, и те повели нас... на допрос.

– Расскажите о себе, – сказал подполковник, лениво постукивая пальцами по зелёному сукну стола.

Я ответил не сразу, задетый холодным и неприветливым приёмом.

– Разве мои ордена и медали ничего обо мне не рассказывают?

– Не вы, а я следователь, возьмите себя в руки и отвечайте на вопросы.

– Я не преступник, и меня экзаменовала война, на её вопросы я отвечал в боях.

– Надо ещё разобраться, какие вы вели бои в плену, – съязвил он.

– Я буду жаловаться, – сказал я, – и не позволю брать под подозрение мою личность и мои заслуги.

– Мы ещё выясним, перед кем вы выслуживались, – процедил он сквозь зубы.

Беседа со следователем не сулила ничего хорошего. Я отказался отвечать на вопросы. Он нажал на кнопку звонка.

В дверях вырос солдат с автоматом.

– В карцер! – полуопустив веки, распорядился подполковник. – В карцер.

– Я буду жаловаться! – закричал я. – Слышите, вы?!

– В карцер, – устало повторил подполковник, – в карцер. Успокойте его там.

Не буду рассказывать о своих мучениях. Вам как начальнику лагеря это должно быть знакомо. Физические страдания не сломили меня, но подозрения и оскорбления доводили до исступления.

Короче, в Европу я ехал как пленный, из Европы как солдат-победитель, но всё в том же закрытом вагоне товарняка.

Мы с подполковником Аветяном долго ломали голову, хотели понять, что за напасть с нами приключилась.

–Тут какая-то ошибка, в следственные органы проникли враждебные элементы и пытаются настроить страну против своих сыновей. На месте всё прояснится, – успокаивал подполковник, а я с горечью думал, что из-за этого недоразумения затянется переезд моей семьи.

Никто, кроме деревьев, выстроившихся в почётном карауле вдоль дороги, не встречал нас. Истосковавшимся взглядом мы ласкали кусочек родины, мелькавший в зарешеченном окошке вагона. Поезд остановился, нас вывели из вагонов, ребята плакали, целовали родную землю, горсточками клали её в карманы.

Снова в ход пошли окрики и пинки.

– Марш вперёд, не задерживайся! Прекратить безобразие!

Второй допрос ничем не отличался от первого.

Я всё о себе рассказал, ответил на все вопросы, чтобы помочь выяснению истинного положения дел, потому что чувствовал: нас оклеветали. Но увы!

– Почему ты попал в плен?

– Почему не покончил с собой?

– Почему тебя не расстреляли?

– Почему ты не умер?