Лев Аннинский - Ядро ореха. Распад ядра

Повесть построена как бы по двум эстетическим рядам. С одной стороны — непременная юлиан-семеновская экзотика. Заполярье, вьюги, смертельно опасные полеты. Лаконичная отрывистость письма. Романтика. С другой стороны — система диалогов, в которых подробно декларируется нравственная программа. В этой программе Юл. Семенов, подобно автору «Коллег», демонстративно подчеркивает неприятие всего, что связано с культом личности. Как и Аксенов, он не любит «словес», и его мужественные герои говорят тихо, спокойно и сдержанно. Как и Аксенов, он терпеть не может «явного благополучия» и не очень-то доверяет «красавчикам» — ему больше по душе грубоватая надежность… Как и Аксенов, он литаврам предпочитает гитару, и песни у его героев «спокойные и мужественные», а всего лучше — это когда «мужчины поют колыбельную песню». Юл. Семенов идет даже несколько дальше Аксенова. Он позволяет себе коснуться некоторых конкретно-исторических деталей. В повести Юл. Семенова действуют полярные летчики, один из которых был другом, а другой — сыном незаконно расстрелянного в 1937 году полярника. Наши герои живо обсуждают эти острые темы, они возбужденно заявляют, что молодому поколению надо сказать всю правду и т. д.

Нравственная программа, которую рисуют себе герои Юлиана Семенова, сильно отличается — на первый взгляд — от смятенного и неуверенного максимализма исповедовавшихся мальчиков. Семеновские герои не мучаются гамлетовским вопросом: кому ты нужен? — они «люди категорического склада характера» и знают, чего хотят. Они не намерены покорно «растворяться» во имя будущего, они предпочитают быть сильными. Сильный мужчина — вот герой Семенова. Сильный мужчина, который может «дать пощечину за дело» и, понятно, никого никогда «не обидит» (заметим кстати, что пощечины от этого сильного мужчины нередко достаются женщинам, что, однако, лишь усиливает их восхищение его справедливостью). А самое главное для такого мужчины — «УВЕРЕННО ЖЕЛАТЬ». Юлиан Семенов пишет эти слова вот так же крупно, вкладывая в них особый магнетизм: если желать так вот СИЛЬНО И УВЕРЕННО — «сбывается желаемое».

В магнетизм я не верю. Все тут очень понятно, логично и вполне, так сказать, соответствует законам литературной планиметрии. Разумеется, неприкаянным мальчиком семеновского героя не назовешь, это хозяин жизни, и хозяин уверенный. Только крайности сходятся! И неспроста УВЕРЕННОСТЬ, в которую верят эдак вот СВЯТО, сопутствует в литературе неуверенности и неприкаянности, из которой не умеют найти реального выхода. Давно замечено, что категорическая личность и ее растерянный антипод ходят рука об руку, и если нам кажется, что УВЕРЕННЫЙ победитель сам создает вокруг себя характеры безвольные, то это не вся правда, ибо в той же степени, в какой он создаёт их, они сами создают его; в тот момент, когда они теряют веру в себя, когда теряют личность, в тот момент, когда они отказываются быть людьми. Какая тяжкая закономерность: господин ищет раба, раб — господина. Оба сотканы из одной материи.

Имя этой материи — подмена живого человеческого опыта отвлеченными представлениями. Даже там, где эти абстракции выступают «в формах самой действительности», в формах, так сказать, примет времени. Теряет в себе человека и тот, «слабый», кто видит себя деталькой в отвлеченно воспринятом процессе, и тот, «сильный», кто ждет, будто природа последует его абстрактной воле. Оба ищут ценность человеческой жизни вне человеческой жизни, оба потенциально надчеловечны, оба питаются воздухом.

И напротив, есть лишь один путь, на котором характеры обретают и живую плоть и подлинный пафос. Путь проникновения в реальный опыт, в жизнь человека, в систему его действительных социальных связей с миром. Там, где эти действительные связи слабеют, где ощущение личности теряется, где опыт оказывается Мнимым, — там неизбежна метафизика, независимо от того, декорирована ли она под двусмысленный «диалектический» скепсис или недвусмысленно поставлена под флаг рационализма.

Герои Юл. Семенова знают: «врагами были другие». Они умеют сменить прицел, но не умеют видеть людей вне прицела:

они видят врагов метафизически, и я не уверен, что они смогли бы прожить без постоянного «врага вообще», боюсь, что не смогли бы, как не может прожить без имманентного дьявола католик, относящий на счет дьявола свои беды. «Мы — предельно рационалистичны», — сознаются эти "молодые герои. Автор доволен:

«Рассудочность у них сочетается с инициативой, смелостью, поиском — ну и слева богу…»

Нет. Не слава богу! Слишком дорого обходится инициатива, и смелость, и поиск, если в сердцевине, в сути, в одре человеческое подменено абстракцией.

Никогда в этой отчужденной сфере мы не найдем решения вопроса о герое, сколько бы ни спроектировали мы средних точек между потерянным мальчиком и уверенным победителем. Человеческого героя надо искать не здесь.

Где же?

В другой плоскости.

Вот этой тенденции — уйти вглубь от плоскостных, отвлеченных оценок — и не учла наша критика, когда в 1961 году перед нею предстал Владимир Войнович со своей первой повестью «Мы здесь живем». Повесть принялись мерить старыми линейками:

имел ли право Войнович написать о таком запущенном маленьком селе, как Поповка, хорошо ли сделал он, изобразив в этой своей Поповке дурачка Иванушку и безграмотного завклубом Бородавку, и справедливо ли, что приехавший в Поповку из Москвы за жизненным опытом молодой модный поэт Вадим Корзин не нашел в деревне дела и был с позором изгнан оттуда?

И правда, повесть В. Войновичв дает материал для такого рода концепций: поэта здесь воистину отделали под орех.

«Это кто там в шахте потел? Ты, что ли?» — грозно спрашивает служителя муз колхозный шофер. А колхозный повар просто добивает его насмешкой: «Это я, значит, кашу варю, а ты мне помогаешь?»

Поповка «выталкивает» Вадима грубо и бесцеремонно. «Я больной, я нервный, у меня справка есть», — куражится над ним шофер Анатолий, невзначай повторяя аргументы мрачного тендряковского Кинди… Выталкивает — и остается, в своей крепкой простоте, причем не целинного (как полагалось бы по времени и месту действия), а старорязанского варианта — с дурачком на околице, с бабами, которым охота «пузо поносить», с местным графоманом Бородавкой… Действительно, тягостное впечатление — если судить повесть с точки зрения развития сельского хозяйства. Так и судили: Войнович был и впрямь беззащитен перед атаками критиков. Разумеется, и в такой критике был свой смысл:

можно и на примере литературной Поповки поагитировать за современные методы ведения хозяйства, и тоже с несомненной пользой для дела. В этом смысле у критиков повести были свои резоны. Но Войнович ставил себе иную внутреннюю задачу, и с помощью отвлеченных определений его замысел не раскусить.

В повести есть диалог:

«— Самое главное — это уметь отличать положительного героя от отрицательного.

— А как же их отличать?

— Это очень просто. Вот ты, например, отрицательный. Ты, правда, не пьешь, не воруешь, не делаешь фальшивые деньги, но дураки — они тоже отрицательные.

— А ты положительный?

— Я положительный.

— Из чего это видно?

— А вот считай! — Анатолий стал загибать пальцы. — Комсомолец не хуже тебя. После окончания средней школы откликнулся на призыв. Добровольно поехал осваивать целинные земли. Имею почетную грамоту и медаль за освоение. Ну что? Съел?..

— А вот Яковлевна говорит, что ты, когда в хату входишь, ног не вытираешь…»

Этот смешной диалог ведут два колхозных парня, одному из которых предстоит писать школьное сочинение. Но Войнович иронизирует не просто над школьной методикой, когда за «чертами» часто не видят лица. Интонация Войновича открывает его интерес к той глубокой и подлинной жизни личности, которая лежит в основе существования. Автор повести иронизирует над школярскими «пунктами и чертами», когда они становятся абстрактны» ми, иронизирует над аксессуарами.

Любопытно, что ощущение чистоты, серьезности, порядочности, которое остается у вас от общения с главным героем первой повести Войновича Гошкой, рождается у вас как бы помимо внешне устойчивых, подходящих под «пункты» примелькавшихся примет. В самом деле, что такое Гошка? И откуда это сочетание ежесекундного юмора и глубокой внутренней серьезности, той живой остроты, психологической той подвижности, которые мы по традиции мним чертами сугубо городскими, — и неторопливой, истовой основательности, которую от века мы привыкли числить за деревенскими жителями?..

Гошка, житель села Поповка, не подходит ни под старые деревенские, ни под старые городские характеристики (в то время как поэт Корзин, воссозданный по вопроснику, вполне годится для какой-нибудь рубрики — городской пижон, скажем, — как годятся для рубрик, кстати, м герои повестей Аксенова). В Гошке раскрыт человек, он глубже и интереснее той декорации в старорязанском варианте, которая в повести играет роль места действия, и подлинный дух времени воплотился, конечно, не в этом кондовом заднике, а в новом, выламывающемся из декораций Гошкином характере.