А Ингер - Голдсмит-эссеист и английская журналистика XVIII века

Выродившаяся знать и ее прихлебатели, комедия парламентских выборов, колониальные войны, судопроизводство, пастыри англиканской церкви и религиозные секты изображены в очерках Голдсмита пером сатирика. Он не боится грубых, хлестких, свифтовеких красок, и тогда обычного мягкого юмора нет и в помине. Суд в Вестминстере напоминает ему дом умалишенных, а в изображенной им картине парламентских выборов все отличие соперничающих кандидатов состоит в том, что один спаивает избирателей коньяком, а другой джином. Писатель пользуется приемом алогизма, что характерно для просветительского изображения противоречащей разуму действительности: за судьбу английской свободы тревожится обитатель тюремной камеры, война в Канаде идет оттого, что в моду вошли меховые муфты, и канадские меха стали совершенно необходимы для счастья государства и т. п.

Чрезвычайно важна исходная позиция сатирика. Наблюдая пиршество утративших человеческий облик священников, он тотчас представляет, что бы сказал им голодный нищий ("Все, что вы съели сверх меры, - мое!"). В очерках изображен не только Лондон светских модников, кондитерских увеселительных садов, игорных домов и театров, но и Лондон нищих бесприютных людей: брошенных на произвол судьбы калек, матросов и солдат, разоренных крестьян, превратившихся в бродяг. Все они - жертвы промышленного переворота, обитатели нищенских кварталов Лондона XVIII в.

Глубочайшее сочувствие Голдсмита к простым людям не вызывает ни малейшего сомнения. Размышляя, например, о судьбе бедняка лудильщика, семеро сыновей которого ушли на войну, он не питает никаких иллюзий относительно их дальнейшей судьбы: "А ведь когда воина кончится, вполне возможно, что его сыновей будут плетьми гнать из прихода в приход, как бродяг, а старик отец, немощный и хилый, кончит свои дни в исправительном доме" (LXXII). Однако, изображая бедняков, Голдсмит не ограничивается одним только состраданием и не идеализирует их. Исповедь человека на деревяшке в CXIX письме {Следует отметить, что ни в одном английском журнале XVIII в. простолюдин не представлен вот так, крупным планом.} раскрывает абсолютную беззащитность маленького человека перед лицом жестоких английских законов и его поразительную твердость духа и жизнестойкость. Но вместе с тем Голдсмит неприметно вводит ряд деталей, свидетельствующих о том, что его отношение к калеке-солдату далеко не односложно. Тот неприхотлив, готов примириться и примениться к любым условиям. Но такое ли это достоинство? Пройдя все круги ада: работный дом, тюрьму, труд на плантациях, насильственную вербовку, войну на суше и на море, он продолжает считать свободу достоянием каждого англичанина и полагает, что у него нет другого врага, кроме мирового судьи и француза. Герой очерка хвастливо объявляет, что один англичанин стоит пятерых французов, а иногда и явно привирает ("...мы, конечно, одолели бы французов, но, к несчастью, потеряли всю команду, когда победа была уже у нас в руках"); а его незлобивость и благодушие в самых крайних обстоятельствах беспредельны. Перед нами невежественный, обманутый, сбитый с толку человек. Такого нетрудно заставить действовать на руку власть имущим. Трагизм судьбы калеки-матроса высвечен печальной иронией автора, об отношении которого к персонажу никак нельзя судить по комментариям автора письма - Лянь Чи. Все вышесказанное нисколько не ставит под сомнение симпатий Голдсмита к своему герою. Напротив, каким суровым обвинением феодально-буржуазной Англии звучат слова бедняка о любви к своей стране, которая не признает за ним никаких человеческих прав, обрекла его на нищенство и преследует его за это нищенство.

В ряде очерков Голдсмит размышляет о причинах общественных бедствий и приходит к необычайно смелым для своего времени выводам. Так, картина судебного неправосудия завершается саркастическим панегириком: "Для чего у нас так много судейских, как не для защиты _нашей собственности!_ Для чего так много формальностей, как не для защиты _нашей собственности!_ Не менее ста тысяч семей живут в богатстве, роскоши и довольстве только потому, что заняты защитой _нашей собственности!_" Голдсмит понимает, чьи интересы защищает суд, полиция, весь государственный аппарат; закон, карающий воровство смертной казнью, жертвует ради ничтожной выгоды самой большой ценностью - жизнью человека.

В книге обсуждаются излюбленные темы просветительской литературы и философии: какой государственный строй предпочтительней, от чего зависит расцвет наук и искусств в одни эпохи и упадок в другие, каково влияние природных условий на характер людей, цивилизацию и счастье человека н пр. И далеко не всегда можно вполне судить о точке зрения автора на основании только одного очерка, потому что Голдсмит не раз возвращается к одной и той же проблеме. Так, например, XXXVIII письмо можно сначала принять за панегирик английскому королю Георгу II - олицетворению справедливости и беспристрастия, поскольку он отказался помиловать графа Феррерса, убившего своего слугу. Преступления имущих, пишет Голдсмит, особенно отвратительны, потому что эти люди не ведают нужды, он призывает английские власти и впредь отправлять правосудие, невзирая на лица, т. е. в этом с виду хвалебном очерке дано не столько изображение сущего, сколько желаемого. Прошло около года, умер Георг II, и китаец признается, что перенес утрату с философской стойкостью, утешившись соображением, что "человечество еще может остаться без сапожников, но опасность остаться без императоров ему не грозит" (XCVI) {Позднее, в своей "Истории Англии" (1771), подводя итоги царствования Георга II, Голдсмит как будто отказывается судить о достоинствах и недостатках короля, потому что боится быть пристрастным: прошло еще слишком мало времени со дня его смерти. Голдсмит предпочитает привести два совершенно противоположных мнения о его личности: первое - хвалебное, однако похвалы в нем явно сомнительного свойства; среди достоинств Георга указываются следующие: никто из английских монархов не дожил до столь почтенного возраста, он был бережлив, отличался вспыльчивым и неистовым нравом, но хотя это и влияло на его поведение, однако по большей части он все же руководствовался разумом. Затем Голдсмит предлагает взглянуть на обратную сторону медали и приводит отзыв, относительно которого не может быть двух мнений: "...что же касается до его умения широко мыслить или блеска его добродетелей, то мы предпочли бы воспользоваться готовыми похвалами, нежели сами отважились на них. Как государственный деятель он отличался пристрастием к родной стране [Ганноверу. - А. Г. И.], ради которой он жертвовал всеми другими соображениями. Сам невежда, он при этом презирал образованность в других, и если в его царствование и удавалось расцвесть таланту, то уж во всяком случае не благодаря его содействию или примеру. Его бережливость граничила со скаредностью, да и копил он не для подданных, а для себя. Он выделялся лишь тем, что не имел ни одного сколько-нибудь значительного достоинства и был известен пристрастием к низким порокам. Какая из этих характеристик истинна... судить не берусь, - предоставим решить этот спор потомкам" - такими словами Голдсмит заканчивает свою книгу (Ol. Goldsmith, The history of England from the earliest times to the death of George II, the third ed. corrected, in 4 vols. L., 1779).}. Если при этом вспомнить принца из пародийной сказки (XLVIII, XLIX), готового ради своей нелепой и разорительной прихоти пожертвовать интересами целой страны, и замечание рассказчика этой сказки: "монархи в те времена отличались от нынешних: дав слово, они его держали", - то становится ясно, как Голдсмит относится к монархам вообще и английскому в частности.

Вместе с тем сравнивая различные формы управления - олигархию, деспотию и монархию английского образца, он несомненно отдает предпочтение последней и решительно предостерегает против всяких попыток ограничить право короны, из прозорливого недоверия к буржуазной демократии, потому что в итоге кучка ловкачей, "прикрывшись борьбой за общие права, может забрать в свои руки бразды правления и народ окажется в ярме, власть же достанется лишь немногим" (L). Однако, снова возвратясь к этой проблеме в CXXI письме, где он сравнивает восточную деспотию с английским строем, Голдсмит приходит к самому неутешительному выводу: на первый взгляд все, преимущества на стороне последнего; он, казалось бы, руководствуется разумом, предоставляет свободу дискуссии и пр. Чем же объяснить тогда его неустойчивость, его неспособность осуществить свои благие намерения? Оказывается, реформы, одобряемые одним сословием, вызывают противодействие других. В конце письма следует неожиданный, но по сути, неизбежный вывод: англичане пользуются иллюзией свободы. На самом деле они испытывают те же неудобства, которые терпят люди при деспотизме, ибо и здесь ничего нельзя изменить к лучшему.

Писателя можно не раз упрекнуть в непоследовательности. Но кто из просветителей этого периода, жаждавших общественных преобразований и устрашенных уже явственно ощутимыми плодами буржуазного прогресса, не испытывал колебаний, не начинал сомневаться в основных ценностях просветительской идеологии - в непреоборимой силе разума, в существовании естественных прав человека и т. д. Разве был свободен от них крупнейший авторитет Голдсмита - Вольтер? Голдсмит и своим происхождением, и жизненным опытом, и симпатиями теснее всего был связан с английским и ирландским крестьянством. Обездоленные, разоренные, лишенные крова бедняки - вот герои его главных произведений - поэмы "Покинутая деревня" и романа "Векфильдский священник". Здесь коренятся истоки подлинного демократизма, столь выделяющего его среди современных ему английских писателей, здесь и истоки многих его иллюзий, колебаний и даже некоторого консерватизма. Вот почему вольтерьянское свободомыслие и скептицизм в отношении многих феодальных институтов - монархии, религии и права - уживаются у него с присущей крестьянству идеализацией патриархальных нравов, гуманного государя и веры отцов и дедов.