Павел Аренский - Всемирный следопыт, 1931 № 04

Спешно зарядили изрядно поцарапанный боевой «Белл-Хауэлл». По-человечески заохали от боли лошади. Туземцы упорно вьючили их по-своему — вьюк у брюха. Ехали долго, и утомительный путь, изредка чередуемый с торопливыми привалами в лесной глуши, нагнал здоровую усталость и зверский аппетит.

Наконец приехали. Но отдыхать было некогда.

На окаймленной пихтами полянке, у пригорка, дымились костры. У яранги покойного Укипа толпился народ — свои родичи и приехавшие за сто километров соседи.

Мертвец в нарядной меховой парке, в расшитых узорами торбазах, с тарбаганьим пенкеном на голове, лежал, прикрытый оленьими свежими шкурами.

Гости весело и оживленно болтали. Грех печалить ушедшего в мир духов, и так ему горько! Пили ведрами густой чай, жевали сморщенные мухоморы.

— Мукомор лучше «пирта», — объяснял кинооператору Вивик. — Мукомор жуешь — плясать, петь будешь. Пирт пьешь — драться лезешь, сердито живешь.

Никто не оплакивал покойника, кроме двух его жен, изможденных старух. Трое молодых мамутов, с заплетенными в косички черно-синими волосами, весело перебрасывались засаленными картами. Друзья покойного подравнивали аккуратно уложенный посредине поляны высокий костер.

Потом старший из родственников Укипа острым голубоватым клинком разрезал шкуру яранги. Покойника вынесли через щель; седой подбородок его торчал кверху. Укип болел долго, и его щипчики для выдергивания волос бездействовали во время болезни.

Труп долго укладывали на ложе из смолистых дров. Без слез и песнопений окружили костер и зажгли. Трещало пламя.

А в стороне бешено трещал павловский «Белл»; рядом, ловя ременной петлей за покрытые пушком ветвистые рога, валили на мох молодых олешков, кололи их и свежей кровью, собираемой в чашки, плескали в потрескивающий костер. Двадцать четыре любимейших оленя провожали покойного зверобоя в его последний путь. Они носили Укипа при жизни по тундрам и долинам запада, они же должны были довезти хозяина и до мрачного царства смерти.

Павлов с ручным аппаратом был вездесущ.

Он ел и спал урывками и с жадностью скряги копил в плоских круглых коробках конденсацию быта страны, запечатленную на прозрачной пленке.

Раз ему удалось попасть на коряцкие «крестины».

Молодая мать только что вышла из своего ритуального заточения: женщина после родов должна по обычаю прожить в отдельной маленькой яранге больше месяца. Новорожденного — темноволосого, пухлого и смуглотелого мальчишку — торжественно вымыли холодной водой, насухо вытерли кедровыми мягкими стружками и засунули в сплошной меховой костюмчик «на вырост». В этом расшитом тесемками, бисером и бубенчиками мешке новый житель Камчатки должен был провести все время, пока не научится ходить.

Женщины сели в кружок. Сияющий от счастья отец торжественно поднял ребенка и поднес его к группе уважаемых стариков. Два патриарха взяли в руки «тарарикан» — скрепленный под прямым углом угольничек из двух палочек. С угла тарарикана свешивалась отвесно жильная нитка с камешком на конце.

Установив тарарикан неподвижно так, что камешек перестал качаться на нитке, старики дали знак. Тогда все сидевшие начали хором выкликать имена предков и старших родственников новорожденного.

— Пелла-ат! Ичу-ун! Араку-уль! Ку-ку-ун! — нараспев выкрикивали все, не спуская блестящих от ожидания глаз с тарарикана.

На слове «Кукун» руки стариков дрогнули и камешек закачался.

— Кукун! Кукун! — радостно загудела яранга.

Новорожденный стал Кукуном, в честь деда, знаменитого охотника. Родня и гости задымили трубками. На поляне женщины резали полусырую оленину из котла с похлебкой.

— По мере оседания на землю, — рассказывает нам тигильский учитель-коряк Пеллатов, — коряки переходят на русские фамилии, прибавляя обычное русское «ов» к основному имени. Мой отец был коряк Пеллат. Обрусел и стал Пеллатовым.

— Он жив?

— О, да. Мы любим долго жить. Если не свалит повальная болезнь, не сломает шеи тяжелая лапа медведя или не опрокинется на волне «бат», коряк живет долго, бывает до ста лет.

— А правда, что среди племен севера свирепствует оспа, сифилис и прочие тяжкие болезни? — спросил я.

— Это выдумали поверхностные исследователи, — с неудовольствием ответил учитель. — Основная болезнь на севере — это конъюнктивит — воспаление глаз от снежного блеска. С ней всерьез теперь начинают бороться, раздают туземцам цветные очки, снабжают их лекарством. Оспа вспыхивает все реже — сказалась работа советских врачебных передвижек. Ну, а сифилис… У нас, на западе, его нет. Этот «подарок» буржуазной культуры не редок был на севере. А объяснялись заболевания тем, что у береговых чукчей долго сохранялся обычай уступать жен приезжим заморским гостям. Разгульные моряки из Америки и затащили проклятую болезнь на наш север. Но когда на мысе Уэллен появились советские люди, позорный обычай сошел на-нет, и болезнь идет на убыль…

— Настоящая культура проникает в край, — заключил Пеллатов. — Но вот с шаманством еще много придется бороться, сильны еще шаманы у нас…

Неоценимый Вивик обещал экспедиции показать настоящего шамана. Случай помог ему. Ламутов-оленеводов постигло тяжелое бедствие — один за другим начали болеть лучшие олени. Болезнь была злая. Какая именно — никто не понимал. Шаман Агин обещал отвести беду, но требовал в награду чуть ли не целый табун.

Вивик рассказал это участникам экспедиции в чрезвычайно удачный момент. В село прибыла передохнуть врачебная передвижка: врач, ветеринар, фельдшер и акушерка.

Передвижка заявилась к нам всем составом. Полились бесконечные рассказы о почтенной давности московских новостях, еще свежих для людей, пробывших в тундре полгода. Потом мы пристали к ветеринару с горячей просьбой.

— Нам совестно, — говорили мы, — вы все замотаны вконец. Но вот какое дело… — и мы наперебой рассказали о странной эпидемии и о прибытии шамана.

— Случай-то заманчивый, — соблазняли мы рыжеусого ветеринара. — Одним ударом можно провалить влияние шаманства.

— Чем больны олени? — улыбаясь, спросил он Вивика.

Коряк долго объяснял что-то. Выслушав его, врач сказал:

— Ну, добре! Едем. Кажется это недалеко? Но что это за болезнь — ума не приложу. Что-то очень странное.

— Всего семьдесят километров, — ободрили мы, уже привыкшие к огромным камчатским расстояниям.

Решили, не теряя золотого времени, выехать завтра же.

Низкорослые, скуластые ламуты с боязливым любопытством окружили палатку «русских начальников», шептались, изумлялись незнакомым вещам. На опушке стояла маленькая яранга страшного шамана.

Сам Агин не показывался, держался таинственно. С туземцами говорил его помощник, молодой коряк с хитрым лицом.

Пожилой ламут, председатель лагерного совета, с грехом пополам объясняясь по-русски, рассказал нам:

— Болезнь хватает лучших оленей «за ноздри». Ни с того, ни с сего утром перестает есть прекрасный бык. Стоит понуро. Дышит тяжко, кашляет, стонет, головой качает, дрожит и ложится. К вечеру появляется гной из ноздрей, потом кровь, олень бесится, худеет и хочет помирать.

— Давно пришел сюда шаман? — спросил врач, осмотрев приведенного больного оленя.

Понурившись и тяжело дыша, стоял красивый пегий бык. Из ноздрей его текла сукровица. Колени подгибались и дрожали. Красивые глаза с рыжими ресницами помутнели и слезились.

— Чудасия, — пробормотал врач, вытирая руки карболкой, и повторил вопрос: — Когда прибыл на стойбище Агин-шаман?

Выяснилось, что Агин провел здесь около десяти дней.

— Что ж, вылечил он хоть одного оленя?

— Плясал, пел, бубен бил, — показывали ламуты, как колдовал шаман над больными животными. — В лес уводил. К святой дерева вязал. Уходить велел всем. Утром приходил все. Здоровый олешка был. Кушать ему давал — кушает. Хорошо лечил Агин. Только хочет много, беда. Бедные будем, — жаловались туземцы.

Врач за опостылевшим походным обедом из «констервов» был озабочен. Вопросы сыпались со всех сторон, но он только гмыкал нерешительно. После обеда осмотрел других больных.

Кучка старшин сидела перед юртой Агина. Торговались через помощника. Агин уступил сильно — просил только двенадцать оленей и полный комплект хорошей одежды.

Ветеринар внимательно выслушал это сообщение Вивика.

— Так-так-так… — будто про себя сказал он. — Так сильно, говоришь, уступает? Угум…

Ложась спать и натянув под горло меховое одеяло, он сказал задумчиво.

— Ну вот чувствую я здесь какую-то махинацию, да и только. Понимаете вы — нет такой болезни! Не должно быть! И загадочнее всего то, что олени не заражают друг друга. Это совершенно очевидно.