Борис Евсеев - Из книги «Смак корней, или В поисках утраченной правды»

Тут Саша снова переходил к рассказам о Крыме. Потом мы по очереди вспоминали особенности и приметы южных рынков, вкус и запах вина, майские и октябрьские купания.

И только футбол он уже почти не хотел вспоминать. Летом 2007 года позвонил мне в Анапу, спросил, что я делаю. Я ответил «купаюсь», и в свою очередь спросил его: «А ты, наверное, в футбол играешь?»

Даже через полторы тысячи километров, отделявших Анапу от Москвы, я почувствовал, как скривился Саша.

— Не говори мне про футбол. Не хочу… Я конечно ещё напишу про Стрельца (так он называл Эдуарда Стрельцова). Меня очень просят. Но там будет не столько про футбол, сколько про наши покалеченные судьбы. Футбол для меня сейчас — дело десятое. Я написал новую новеллу! Пошлю тебе её частями, эсэмэсками.

Я стал Сашу от эсэмэсок отговаривать, но он кипятился, говорил: «Некоторые уже и романы из эсэмэсок сочиняют. А суть новеллы можно уложить в несколько фраз. Я пришлю!»

Он прислал только название новеллы. Правда, оно состояло из четырёх строк.

Сашино берлинское настроение — как ту эсэмэску — тоже можно уложить в несколько строк.

Мы — Александр Ткаченко, Афанасий Мамедов и я — уезжали из Германии подавленные. Нас объегорили наши же соотечественницы, не помогли с транспортом, не пригласили на выступления, заставили платить из наших скудных денег какие-то отчисления… Саша был в ярости. На Конгрессах ПЕН-клубов он от отечественных нескладух и чиновничьего хамства слегка поотвык.

Молодые соотечественницы, выпроводили нас в Берлин задолго до вылета в Москву. Впереди был почти целый день. Поехали в центр. Долго гуляли по Унтер ден Линден. Может, под влиянием перебранок с чиновницами, умело отравившими наше — это касалось только нас троих, прилетевших в Германию сверх плана — пребывание в чудесном Лейпциге, Саша хандрил, критиковал немецкую архитектуру.

Подошли к реке Шпрее, к знаменитому Берлинскому собору. Здесь Саша немного успокоился. Хотя собор и был им охарактеризован, как слишком помпезный, он всё же слегка примирил Сашу с Берлином.

— Даже стихов захотелось, — сказал он. — Кто знает что-нибудь немецкое, про Берлин? Конечно, кроме: «По берлинской мостовой, кони шли на водопой».

Не особо задумываясь, я прочёл один из немногих немецких текстов, застрявших в голове:

— А перевод?

— Вот это да. Кто это?

— Гейне. А перевод Тынянова.

— Ничего себе. Когда это написано?

— Где-то в двадцатых годах ХIХ века.

— А впечатление, что сразу после 1945 года. Так это ж совсем другой Берлин! — сказал Саша. — После таких строк хочется этот город любить. Права его жителей защитить хочется…

Сашино расположение духа — переменилось. Он стал вглядываться в окружающее пристальней. Чтобы закрепить возникшее настроение мы зашли в кабачок выпить берлинского пива.

Однажды я пришёл к Саше просто так, с бутылкой хорошего крымского вина.

— Прости, Сашок, закуски не взял.

— Ничего, — сказал Саша и заговорщицки подмигнул мне. — Будем занюхивать другим.

Он полез в стол, но достал оттуда не яблоко, не шоколадку, а фотографию в рамке.

На фотографии были запечатлены Саша и В.В. Путин, сидящие за знакомым ПЕНовским столом.

— В.В. приезжал к нам, в 2000 году, перехватил мой взгляд Саша. Видишь, мы оба в хорошем настроении. Не то, что теперь.

Портрет было трудно связать с Сашиными тогдашними — да и более ранними — размышлениями о природе любой власти, о свободе слова. Я спросил: зачем ему этот двойной портрет?

— А вот зачем. Заявятся снова налоговики, а я им, р-раз — и портрет на стол! Глядите, как мы тут с Вовчиком, славно сидим. Они посмотрят, посмотрят, может, и уйдут.

Саша нежно погладил деревянную рамку.

— Так что — наливай, выпьем, как в старые времена, под портретом.

Налоговики и впрямь приходили часто. Они всё что-то выискивали в Русском ПЕН-центре, не имеющем никакого — кроме допотопных компьютеров и сломанных стульев — имущества. Всё предъявляли беспочвенные, но этим-то больше всего и терзавшие Сашу претензии, связанные с какой-то мифической землёй, за которую надо было платить отнюдь не мифические, для Пен клуба огромные, деньги.

Налоговики приходили и приходили. А вот двойного портрета я на столе у Саши больше не видел. Кажется, не слишком-то наши налоговики фотографии испугались.

Саша ещё только привыкал читать прозу. А она, конечно, требует совсем иных навыков чтения, чем стихи.

1 декабря 2007 года Александр Ткаченко, вместе со Львом Аннинским, выступал на вечере нашего издательства «Хроникёр», организованным дирекцией ярмарки Non-fiction. Я тот вечер вёл. Кроме размышлений о только что вышедших «Крымчаках», Саша решил прочесть рассказ «На свободной волне».

Он с наслаждением читал про крымчака Арбена, который хотел знать больше, чем другие и поэтому в 1953 году слушал у себя в Крыму «Голос Америки».

Плоть рассказа трепетала, жила. Она то истончалась, то взбухала закваской, тестом. Я сидел рядом, за столом, и видел: Саша так увлёкся чтением, что напрочь забыл о слушателях. А они не остались равнодушными! То огорчаясь вместе с незадачливым Арбеном, то возмущаясь строгим следователем, то горьковато посмеиваясь над прозой давно ушедшей от нас жизни, они слушали самым внимательным образом.

А Саша всё углублялся и углублялся в тот, вроде навсегда ушедший от нас мир. Когда он дошёл до самого смешного места — ушлый следователь Гордеев никак не мог произнести сам и не мог заставить произнести Арбена записанную в доносе фразу «Состояние Сталина ухудшилось», и когда вдруг трофейный попугай — антисоветская птица — случайно соединив две в разное время слышанные фразы, сказал: «Состояние Сталина ухудшилось. Зря смеёшься, Гордеев!» — Саша от души расхохотался.

Он смеялся и смеялся, забыв обо всём, кроме говорящего попугая и онемевшего следователя.

И хотя это был ещё не конец рассказа, и все это хорошо понимали, зал зааплодировал. Так же, как не мог сдержаться Саша в своей детской доверчивости к мудрости мира — не могли сдержаться и люди в зале.

Зал аплодировал, Саша смеялся, новелла из крымской жизни образца 1953 года, плотно слилась с Москвой образца 2007-го. Времена соединились, нити эпох — ненадолго — сплелись…

Саша любил музыку. Любил диковинные музыкальные инструменты. С увлечением рассказывал, как сладко ему было читать верлибры под бубен одного австралийского музыканта.

Любил он и традиционный джаз. Несколько раз говорил про Армстронга и других джазистах. Кроме того, он хотел, чтобы его сын, Федя, выучился играть на гитаре. Приехав ко мне, Саша попросил поиграть. Прослушав Виллу-Лобоса и Родиона Щедрина, сказал: «Ты пришел в прозу из музыки и тебе не надо ее выкидывать из головы. А я пришел из футбола. Давно пора его выкинуть, а никак не могу».

Потом он перешёл к музыке прозы. Ему очень нравился мой «Романчик», о котором он несколько раз с воодушевлением говорил в «Новых известиях», в «НГ-Exlibrise», на радио, где-то еще. Его интересовало: может ли музыкальная фраза по своим характеристикам — динамике, ритму, интонационным сдвигам — быть сравнимой с фразой прозаической?

— Жаль, что ты теперь не играешь на скрипке. Гитара всё-таки не то.

Он попросил показать скрипку и внимательно осмотрел ее.

— Жаль, — повторил Саша. — Скрипка — другое. Здесь больше возможностей. Можно выразить всё: как в богатой прозе. А гитара — она всё-таки, как простенькая документальная проза. Тут всего не выразишь.

Я спрятал скрипку и вынул ноты — «Школу игры на гитаре»:

— Отдай сыну, пусть попробует по этой «Школе» учиться. Лучше любая музыка, чем никакой. А к прозе — музыка имеет лишь косвенное отношение. Прямых связей нет, и вообще сравнение прозы и музыки — хромает. Это наши теоретики наворачивают. И как раз те, кто музыку только в концертах и слышал.

— Да, — сказал Саша, — прямой связи нет. Знаешь, это на жизнь и смерть похоже. — Он на минуту задумался. — Они ведь тоже: вроде почти не соприкасаются. А как поглядишь вокруг — регулярно друг дружку сменяют!

Восьмого декабря 2007 года Саша собирался лететь в Симферополь. А в конце ноября, буквально за два дня до своего творческого вечера, позвонил и сказал:

— Знаешь, я думаю, мне нужен трехтомник. Не двухтомник, как думал раньше, — а именно трехтомник. Но, понимаешь, я не знаю — включать в него «Футболь» или нет? Думаю так: напишу отдельно про Эдика Стрельцова, а саму книгу «Футболь» переиздам позже. А теперь слушай самое главное: для трехтомника, который мы с тобой издадим, я напишу совершенно новую вещь. Я тебе сейчас про нее расскажу… Или лучше так: приезжай ко мне в Переделкино, после Крыма. Слушай, а почему ты не приезжаешь ко мне в Переделкино?