Александр Розов - Посткультура и высшая мера гуманитарной самозащиты

Ни одна революция не реализовала той утопии, которую обещала, но те или иные социальные ожидания заставляли революционных лидеров реализовывать тот строй из множества возможных, который ближе всего стоял к обещанной утопии. Но ни одна революция не могла бы технически совершиться, не опираясь на какую-либо утопию. При наличии объективного противоречия в сфере производства и управления популярная утопия является необходимым условием мобилизации производящего класса на массовые акции гражданского протеста и силовое свержение существующего строя.

Типичный представитель производящего класса не читает политэкономических трактатов (это скучно), но читает художественную литературу и публицистику (это увлекательно). Отсюда стратегия массовой революционной агитации опирается не на объективные выводы политэкономии, а на яркие художественные образы, имеющие политический подтекст. Миллион людей, выходящих в один прекрасный день на улицу под теми или иными знаменами, руководствуются эмоционально-привлекательным художественным образом светлого будущего. Они верят в этот образ, а не в базис и надстройку.

Это, однако, не значит отсутствия политэкономического компонента в популярной утопии. Утопия потому и становится популярной, что описанный там образ личной, социальной, трудовой, экономической жизни представляется массовому читателю не только привлекательным, но и реально возможным. Читатель в общих чертах понимает, как бы он жил в этой утопии, и как бы все это работало применительно к нему. Каждый человек хочет читать про себя, т. е. ассоциировать себя с положительным героем книги.

Как остроумно заметил один комментатор, «утопия — это роман о том, как здорово могли бы жить хорошие люди, если бы прогнали всех плохих». Ожидаемая реакция читателя качественной утопии — это поиск лидера, который напишет соответствующие слова на знамени и скажет: пошли, наведем в стране тот порядок, который нам нравится.

Насколько адекватна такая реакция с точки зрения продвинутого читателя, который привык видеть не только то, что написано в утопическом романе, но и то, о чем там умалчивается? Ответ зависит от жизненных установок и социального статуса читателя.

Продвинутый интеллектуал-гуманитарий, более-менее устроившийся в жизни, придет от этой реакции в ужас «ни в коем случае, только не это!» (дальше много эмоциональных слов об антигуманном характере революций вообще и этой — в частности). Его ответ, если отбросить словесную шелуху, связан с его теплым местечком в культурной надстройке над базисными производственными отношениями. Если базис поменяется, то надстройка вместе с его тихим, относительно уютным мирком непременно рухнет.

Напротив, неустроенный в жизни продвинутый интеллектуал-гуманитарий будет в восторге оттого, что революционная утопия нашла живой отклик у читателей. Ведь за сносом старой надстройки (в которой он с его идеями не нашел себе места) последует создание новой. Возможно, тогда о сам и его идеи окажутся востребованы.

Продвинутый технический интеллектуал поведет себя спокойнее. Ни восторга, ни ужаса. Он вычеркнет красивые слова, переведет сюжет на язык кибернетики и скажет: автор, конечно, не пожалел сиропа (агитация, однако), но эта новая социальная машинка может работать гораздо лучше нынешней, ржавой колымаги. А как у нас дела с живой силой, боевой техникой и планом будущей структуры социально-экономического управления?

Технический интеллектуал не цепляется за базисные отношения и надстройку, он связан прямо с производительными силами, и любому режиму придется оплачивать его труд.

Конечно, он понимает, что любая революция, во-первых, содержит элемент риска, а во-вторых, даже в случае успеха первое время будет довольно тяжело. Лучшая жизнь в условиях новой, прогрессивной социальной машинки настанет не завтра, а через годы.

Но он понимает и другое: если некое развитие событий диктуется объективными закономерностями, то лучше не «ждать и догонять», а сразу включиться в процесс.

Тоффлер выделял три технологических волны, определявших радикальную смену способа производства и, соответственно, создававших революционную ситуацию. Аграрная волна (8 тысяч лет назад), индустриальная (300 лет назад) и информационная (возникшая в последней четверти XX века). 1-я волна разрушила первобытную общину и вызвала образование первых государств (абсолютизм с рабовладельческим строем). 2-я волна разрушила рабовладение, вызвав трансформацию абсолютистских государств в конституционные буржуазные. Новый присваивающий и правящий класс был принужден хотя бы формально считаться с интересами производящего класса. 3-я волна представляет собой самое значительное событие за последние 5 тысяч лет. Если 1-я волна привела к необходимости государств для социального регулирования, то 3-я волна снова делает их ненужными. Речь идет не о смене государственного строя (как при революции 2-й волны), а о ликвидации государства и переходе к другой технологии социального регулирования.

Что такое государство? Оно появилось после 1-й волны в виде шайки вооруженных разбойников, регулярно осуществлявшей грабеж аграриев на определенной территории.

Позже оно стало выполнять отдельные социально-полезные функции (суд, полиция, развитие территорий, денежное обращение, наука и образование). После 2-й волны государство притворилось увеличенным аналогом местного самоуправления, якобы существующим исключительно для блага населения. Были формально провозглашены экономические, личные и политические свободы, однако существо дела не изменилось. Государство продолжало взимать несоразмерно-огромные налоги с граждан, используя лишь небольшую долю собранного на общественные нужды. При этом, до прихода 3-й волны государство оставалось незаменимым в роли менеджера территории страны.

3-я, информационная, волна, создав новый производящий класс (когнитариат), новый способ производства (роботизированные системы с минимальной долей физического труда) и новый принцип управления (компьютерные сети), сделала объективно ненужной такую громоздкую социальную администрацию, как государство. На эту угрозу своему существованию государство ответило резким скачком численности своего аппарата (например, в США с 1980 по 1990 она увеличилась с 15 до 20 миллионов человек), массированным вмешательством в дела частных лиц, созданием искусственных угроз безопасности и ростом налогов. Дело «Иран-контрас» и дело «Фаренгейт 9/11» показали, что «глобальные угрозы» исламского терроризма, наркомафии и красного экстремизма финансируются из бюджетов развитых стран и служат идеологическим инструментом обоснования новых повышений налогов (т. е. роста государственной эксплуатации).

По данным ОЭСР за 2006 г., индекс государственной эксплуатации (отношение налогов к валовому внутреннего продукта) в США вырос на 1,3% ВВП — до 26,8%, в Великобритании на 1,2% — до 37,1%. Сумма налогов в Великобритании с 1997 по 2007 выросла на 45 процентов. Для средней семьи это 6000 фунтов дополнительных потерь.

По мере развития информационных технологий число госслужащих должно снижаться, а административные затраты государства должны падать. Но госслужащих становиться больше, а расходы растут и в абсолютном, и даже в относительном выражении. Чем больше производительность труда, тем больше государство отнимает у работающих.

Одновременно с этим сверхкрупные корпорации, банки, страховые компании и адвокатские объединения, чья элита практически срослась с государственной, дополнительно эксплуатируют работающих, навязывая им дорогостоящие услуги.

Сложились два присваивающих класса: правящая государственно-корпоративная элита и хронически нищий слой населения, который, получая подачки от элиты, закрепляет на демократических выборах структуру власти. Работнику все это обходится примерно в 70 процентов произведенного продукта (изымаемого через налоги и навязанные услуги). По мере роста производительности труда и сокращения доли работников, занятых в реальном секторе, индекс эксплуатации возрастает. Государство теряет все социально-позитивные функции, вырождаясь в шайку разбойников, от которой оно когда-то произошло.

Вышедшая в 1989 монография экономиста-аналитика Эрнандо де Сото «Иной путь. Невидимая революция в третьем мире» произвела в мире эффект мегатонной бомбы. Автор пересчитал на человеко-часы стоимость бюрократических процедур, требуемых современным буржуазным законодательством для реализации экономической свободы и права частной собственности. Он доказал, что демократический экономический порядок и принципы свободной конкуренции существуют только в «неформальной» экономике, которую в продвинутых развивающихся странах не успел задавить тандем государства и финансового капитала. В рамках легального рынка никакой свободы давно нет.