Дмитрий Быков - Карманный оракул (сборник)

Общественное спокойствие в самом деле про держалось до середины 2016 года. Сейчас, впрочем, видно, что нервозность и агрессия просто загнаны внутрь. Вообще же иное спокойствие хуже бунта – ибо показывает, что терминальная стадия в самом деле достигнута; прогнозов на ближайшее будущее, однако, давать уже не берусь.

При чтении прощальной (на деюсь, только в географическом смысле) колонки Леонида Бершидского в «Снобе» – про то, как он больше тут не может и уезжает в Германию, – я обратил внимание не столько на факт его отъезда – печальный, конечно, – но именно на перечень примет времени. Людей, выбегающих курить из кафе (конечно, это не трагично, однако показательно). Людей, лишающихся одного интересного СМИ за другим (уже после колонки Бершидского сообщила о своем закрытии прекрасная учительская газета «Первое сентября», так прямо и написано: не можем, мол, работать в атмосфере победившего зла). Далее упомянуты плакаты «Вернули Крым – вернем и Москву без пробок» и прочие примеры тотальной пропаганды. И отсутствие выборов. И процессы вредителей – они начинаются в связи с падением «Протона», где-то там в НПЦ Хруничева намеренно нарушали технологическую дисциплину… В общем, масса примет ухудшающегося климата, тотального доносительства и взаимной подозрительности, чтобы не сказать ненависти; да и экономика российская чувствует себя всех уже, и многие в этом убеждаются на собственном примере, следя за ростом цен и сокращениями рабочих мест. И тем не менее мы можем не сомневаться: все это будет встречено с горячим одобрением или, по крайней мере, не отразится на рейтинге власти. Больше того: чем хуже – тем лучше. Людям нравится, что им запрещают курить в кафе, смотреть хорошие спектакли и читать честную прессу. Им нравится – с полным сознанием падения – читать Ульяну Скойбеду или Ольгу Туханину. Им нравится лишаться элементарных прав человека и травить защитников этих прав. Наконец, хотя они отлично знают цену нынешней власти, им нравится формировать ее культ.

Почему? Объяснений может быть только три. А там, где есть три, – нет ни одного. Между тем мне кажется, что одно из этих трех верно – знать бы только какое. Предоставляю этот выбор читателю. Первое: плохая жизнь – с отсутствием каких бы то ни было выборов – отождествляется с генетической памятью о силе, величии. Если мы не напрягаемся – какая же это сила? Поскольку общенационального проекта, который требовал бы осмысленного напряжения, у нас сегодня нет – скажем, затягивание поясов ради полета на Марс вполне сгодилось бы, но поясами эту задачу не решишь, – приходится наслаждаться трудностями без космического результата, просто трудностями ради трудностей. Можно думать, что ты бедствуешь не просто так, а ради утверждения в мире великих принципов России: Америка и Европа несут миру смерть, а мы – любовь и солидарность. Чем больше негодование и ужас всего мира, тем мы ослепительнее.

Вторая возможная причина: россиянам нравится жить плохо, чтобы этой плохостью подчеркивать собственную белоснежность. Россия – идеальная страна для высокой самооценки, ибо чем Родина хуже, тем мы по контрасту очаровательнее. Многие не смогли бы жить за границей именно потому, что там от рядового жителя хоть что-то зависит и он разделяет с Родиной ответственность за те или иные ее провалы (или победы). У нас же страна совершенно отдельно от граждан – она управляется без их участия и развивается помимо их желания; стало быть, на ее фоне мы всегда в шоколаде. В этом смысле Россия исключительно милосердна к своим гражданам: ни Штаты, ни Германия, ни Китай не гарантируют своему населению такой высокой самооценки. Почему-то российскому населению очень важно сидеть в экономической, демографической или нравственной яме: на фоне плохого государства мы без всяких усилий с нашей стороны превосходны.

Но есть и третья версия, объясняющая это почти поголовное стремление к осознанной, отрефлексированной мерзости. Это разбег перед прыжком, рост напряжения перед окончательным его разрешением, надувание пузыря, чтобы красивее лопнул. Одно из любимых общенациональных развлечений – низвержение кумира, но чтобы низвергать – надо сначала воздвигнуть. Периодические разоблачения культов – любимая народная забава. Нет большей сладости, чем развенчать былого кумира, вчера еще всесильного; впрочем, и всесилие это относительное, ибо изменить русскую матрицу никому не дано, однако всеобщее подобострастие должно убедить кумира в том, что он уже полубог и мизинцем колеблет миры. После внезапного низвержения о кумира дружно вытирают ноги (сегодня, в частности, их вытирают об американский флаг – хотя перед этим долго и старательно убеждали себя именно в американском всесилии). Здесь нечто вроде сексуальной разрядки: долго готовиться, дарить цветы, уверять объект в том, что он средоточие всех совершенств, – чтобы потом наконец грубо трахнуть и всю жизнь заставлять стирать носки; Сталина ниспровергали именно те, кто перед ним трепетал. Любопытно, кстати, что мстят в таких случаях не кумиру-садисту (он мертв), а гуманисту-преемнику: так было и с Годуновым, которому тут же приписали детоубийство, и с Хрущевым, и с Горбачевым. Но главное – это надувать и развенчивать, громоздить и скидывать: нет большего наслаждения, чем топтать вчерашнего повелителя. Так что обольщаться народной покорностью и даже энтузиазмом нет особого резона: это он, как уже было сказано, готовится.

Впрочем, есть и еще одно объяснение: людям просто нравится иногда быть плохими. В этом есть своего рода оргиастический восторг – травить, объединяться, улюлюкать; но так плохо о своем народе может думать лишь законченный русофоб. А мы с вами, в отличие от наших сегодняшних заводил, не таковы.

Но вообще-то быть плохими – входит в их понимание силы; иными словами, Россия и должна, по их мнению, быть максимально плохой. Мы крутыши, плохиши, чистенькому иностранному мальчику мы с удовольствием порвем штаны. Нам штаны не нужны – мы радостно демонстрируем миру свою самость. Именно это имел в виду один известинский публицист-некромант – лишний раз называть его имя, увы, брезгую, – говоря, что наконец-то всему миру явлена поднимающаяся Россия, страшная, непредсказуемая и притягательная. Зло вообще всегда, как бы это покрасивее выразиться, маняще. Оно манит именно раскрепощением непредсказуемых возможностей, и многие покупаются: садизм, извращение, насилие, наркотическое изменение сознания, вседозволенность – все это притягивает именно обещанием высоких озарений. Никаких озарений потом, конечно, не получается – дьявол вообще великий обманщик, – но сторонники силы, государственной сильной руки в частности, вообще готовы целовать дьявола под хвост. Один публицист «Литературной газеты», которую с этих пор вообще следовало бы называть исключительно «Московский сатанист», недавно всерьез поинтересовался: а что плохого в Воланде? Где вообще написано, что это дух зла? Это дух сильной власти, без которой мы чуть не развалились…

«Им», кто бы они ни были, нельзя ничего, потому что они претендуют быть хорошими. А нам можно все, потому что мы ни на что подобное не замахиваемся. Нам нравится быть как можно более отвратительными, потому что это показатель силы. Мы лжем, мы давим соседей, мы в открытую поддерживаем во всем мире самые людоедские режимы, варварские инициативы и бесчеловечные методы – и нам можно, потому что мы так сказали, и кто нас остановит? Мы такие большие, древние, богатые и непредсказуемые, что с нами ничего сделать нельзя, и не пробуйте, вам это завещал еще ваш Бисмарк. Мы его уважаем. Чем отвратительнее враг, тем больше мы его уважаем; и конечно, с Гитлером нас поссорили англосаксы, а то мы вместе так наваляли бы этому миру! (Не шучу, до этого всерьез договариваются многие ультрапублицисты.) Мы разрешаем себе все и ничьих мнений не спрашиваем. Ведь мы этого достойны! А американцам нельзя, потому что американцы по умолчанию считаются демократичными. Мы-то не считаемся, мы вообще давно убедились, что от демократии одно зло, а в условиях малейшего послабления наш народ распускается и норовит растащить страну на части. Для любителей цитировать вырванное из контекста напоминаю: это я реконструирую сознание кремлевских идеологов, и, кажется, только эта реконструкция может убедительно объяснить их поведение. Иначе в самом деле непонятно: ну нельзя же так нагло, так явно, с таким полным забвением приличий…

Можно. Мы именно этим полным забвением приличий и бывали привлекательны для всего мира в самые неприличные времена. Иван Грозный: какая тема для садомазохиста! Изощренные публичные казни, апология рабства и самого подлого юродства, расправа с былыми соратниками, опричнина – сколько тем! А Сталин – разве он до сих пор не чемпион по количеству западных книг, посвященных ему? Много ли в русской истории периодов, которые интересны с общечеловеческой точки зрения? Только короткий расцвет второй половины XIX века, да и то Достоевский любит эстетизировать подленькое, подпольненькое; да русский модерн – тоже короткий и тоже не без садомазохизма. В остальное время мы интересны и брутально притягательны именно масштабом и наглостью зла: где бы они нашли среди XX века такой кладезь коварства, покорности, взаимных чувств палача и жертвы, как в наши тридцатые да пятидесятые? И пусть нам не смеют пенять, потому что Европа в это время еще хуже была. Нам можно, у нас это корневое, национальное. А им нельзя – они ведь Европа! Но сказать нам, что мы плохие, – нельзя: это русофобия. В нашем языке у слова «плохие» есть офицальный эвфемистический синоним «великие», и чем хуже, тем величественнее.