Дмитрий Быков - Карманный оракул (сборник)

Можно. Мы именно этим полным забвением приличий и бывали привлекательны для всего мира в самые неприличные времена. Иван Грозный: какая тема для садомазохиста! Изощренные публичные казни, апология рабства и самого подлого юродства, расправа с былыми соратниками, опричнина – сколько тем! А Сталин – разве он до сих пор не чемпион по количеству западных книг, посвященных ему? Много ли в русской истории периодов, которые интересны с общечеловеческой точки зрения? Только короткий расцвет второй половины XIX века, да и то Достоевский любит эстетизировать подленькое, подпольненькое; да русский модерн – тоже короткий и тоже не без садомазохизма. В остальное время мы интересны и брутально притягательны именно масштабом и наглостью зла: где бы они нашли среди XX века такой кладезь коварства, покорности, взаимных чувств палача и жертвы, как в наши тридцатые да пятидесятые? И пусть нам не смеют пенять, потому что Европа в это время еще хуже была. Нам можно, у нас это корневое, национальное. А им нельзя – они ведь Европа! Но сказать нам, что мы плохие, – нельзя: это русофобия. В нашем языке у слова «плохие» есть офицальный эвфемистический синоним «великие», и чем хуже, тем величественнее.

И огромное количество наших сограждан сегодня наслаждается, говоря по-достоевски, «заголением» – доносительством, враньем, поддержкой худших тенденций – именно потому, что это сладостно. Быть хорошим, по большому счету, у нас всегда считалось признаком слабости: вот еще, считаться с чьими-то критериями! Нет, мы худшие, мы должны и умеем быть худшими, мы можем быть хуже всех и с гениальной точностью выбрать худший вариант – ибо мы никого не боимся и ни с кем не посчитаемся. Грубо говоря, как в худшем из стихотворений Блока, – мильоны вас, нас тьмы, и тьмы, и тьмы. Почему тьмы и тьмы лучше миллионов? Потому что мы не умеем считать, и в этом наша правда, более иррациональная, высокая и манящая, чем какие-то ваши там циферки.

Зависимость высокой самооценки от плохой жизни впоследствии подтвердилась, а склонность к sinful pleasures – греховным удовольствиям – вообще лежит в основе всякого фашизма: людям именно нравится быть плохими. К счастью, это оргиастическое чувство быстро проходит. Есть, впрочем, подозрение, что настоящий плохизм еще и не начинался – но хватит ли на него энергии?

Разговоры о цикличности русской (иногда – и мировой) истории ведутся давно, еще в семидесятые на ней настаивал Янов, а в девяностые мать и дочь Латынины остроумно разоблачали эти удобные теории, и все-таки, глядя на регулярные повторения великих событий, чувствуешь себя как герой «Града обреченного» Стругацких, впервые заметивший, что у Эксперимента есть некие закономерности планетарного порядка. Это вам не какие-нибудь повторения цветных революций или удушающих реакций, не жалкий человеческий фактор, а Тунгусский метеорит собственной персоной.

В последнее время я все прикидываю, что у нас впереди: то ли революция, то ли оттепель, с поправкой, разумеется, на масштаб. С одной стороны – все очень похоже на николаевское «мрачное семилетие», после которого случилась Крымская война, смена власти, умеренный прогресс, реформы и культурный взлет. С другой – столетний цикл властно напоминает о себе, и тогда, увы, зимне-весенние события прошлого года – это наш редуцированный и неудачный девятьсот пятый (после него всякие веховцы тоже ругались: слили, дескать, протест, и народу вы чужды, и за МКАД вас не знают – придите, поклонитесь Шевкунову и Уралвагонзаводу!), а живем мы сейчас в банальной столыпинской реакции, только без Столыпина. Слишком многое указывает на это повторение – в том числе и катастрофа четырнадцатого года. Я уверен, что Олимпиада пройдет блистательно, – да вот что будет после Олимпиады? Ведь и Первая мировая начиналась для нас не так плохо и сопровождалась всенародным единением, подъемом даже… Давно замечено, что великие события всемирной истории повторяются в смягченном масштабе, из военной сферы перемещаясь в экономическую либо спортивную. Мировая война принимает форму кризиса, мундиаля, Олимпиады… Как бы то ни было, перед падением режима он должен сам нанести себе последний пинок – ввязаться во что-то очень затратное и не особенно успешное; и Сочи вроде как годится на эту роль. Такие спекуляции носят характер сугубо умозрительный – играй не хочу, – но тут в историю вмешиваются силы природы. И говорят: да, все именно так, мене, мене, текел, упарсин.

Конечно, челябинский метеорит – далеко не Тунгусский. Перед Тунгусским небо светилось дней пять и потом еще около месяца; взрыв метеорита – точнее, кометного тела, как считает сегодня большинство специалистов, – был подобен взрыву водородной бомбы (пятьдесят мегатонн в тротиловом эквиваленте); тайгу повалило на территории в две тысячи квадратных километров. Под Челябинском все было скромнее – стекла повылетали и нанесли порезы нескольким десяткам жильцов. Но ведь и наш пятый год был скромнее – обошлось, слава богу, без Баумана, без «Потемкина» и «Очакова», без всероссийских стачек и Московского восстания, хотя, впрочем, и без манифеста о свободах, так что реакция наступила сразу и откровенно. И Олимпиада, при всех своих затратах, при всех последующих разборках, которые предсказывают уже сейчас, – далеко не так травматична, как Первая мировая война. В общем, нам явлен масштаб грядущих перемен: в семнадцатом не будет ни разрухи, ни двух революций (они, видимо, сольются), ни двоевластия, а восемнадцатый обойдется без красного террора. Слава богу, правящим классам ничего особенного не грозит. Выдвинутый Эдуардом Лимоновым к собственному 70-летию лозунг «Отнять и поделить» не обернется такими же кровавыми последствиями, как «Мир хижинам – война дворцам» или «Экспроприация экспроприаторов». Все будет соотноситься с 1917 годом примерно в той же пропорции, что и декабрьские митинги 2005 года – с Всероссийской стачкой, а взрыв Тунгусского метеорита (упомянутые пятьдесят мегатонн) – с челябинским, который был раз в сто слабее. Кроме того, есть непроверенная информация, будто метеорит сбила ракета из Миасса, из системы ПВО, – такими утверждениями полон Интернет. Стало быть, успели среагировать, и теперь, глядишь, в семнадцатом тоже обойдется. Еще и мундиаль посмотрим.

Все это не так забавно, как кажется, но и не так страшно: приятнее жить в предсказуемом мире, где главные события уже неоднократно репетировались. Главное же – выясняется важная в прогностическом смысле истина: «какая сверхдержава – такие и теракты», или, грубо говоря, масштаб катастрофы соответствует масштабу объекта. Причем, как показывает практика, масштаб определяется не размерами – географически мы, слава богу, по-прежнему большие – и не богатством (в этом смысле наши историки будут еще не раз ссылаться на 2013 год, последний, кажется, перед катаклизмами). Вся проблема, оказывается, в интеллектуальном и культурном масштабе – то есть в том вкладе, который страна вносит в мир. Россия начала XX века – одна из главных, ключевых стран на планете, от нее многое зависит, на нее оглядываются, ее писатели и театры – лучшие в мире, темпы ее развития поражают воображение. Россия начала XXI века – провинциальная страна, населению которой решительно плевать, что с ним делают. В России XX века грамотность неуклонно повышалась – в современной России она стремительно падает. Россия XX века взорвалась, как Тунгусский метеорит. Россия XXI века мирно перейдет в новое состояние, как после полета челябинского, – разве что в Интернете пошумят. А в мире, глядишь, и вовсе почти не заметят.

Хорошо бы так все и было, – по крайней мере, соотношение масштабов вроде бы соблюдается; но, кажется, война 2014 года была далеко не последней, и не она запустит маховик новых российских, скажем так, перемен.

Я посмотрел «Андрея Рублева» сравнительно поздно – лет в четырнадцать, Тарковского в Москве показывали скупо; отчетливо помню, как при выходе из битком набитого кинотеатра мучила меня одна мысль, которую авторы едва ли рассчитывали внушить зрителю. Вот смотрите: Россию губили, душили, пытали такими методами, через нее прокатились волны таких нашествий и усобиц, что даже по меркам кровавой европейской истории это все же перебор. Ни татарам, ни немцам, ни большевикам, ни сталинистам не удалось уничтожить то, что мы называем русским духом. А вот теперь – шел 1982 год – что-то с ним случилось, страна не равна себе, переменилась до неузнаваемости, и способна ли она возродиться, хватит ли на это ее жизненных сил – неведомо. Сомнения эти, как оказалось, были не совсем напрасны.

И вот сейчас, когда в России главной религией бизнесменов стал новый вид православия, его специальная бизнес-версия, – я думаю: чего-чего не выдерживала русская вера в русского Бога! Было и монгольское, и фашистское, и большевистское иго; были расколы, обновленцы, Синод, Победоносцев, большевистский атеизм, разрушения храмов при Ленине и Хрущеве, катакомбная вера и сектантство – и все-таки православие было живо, и церковь жива, и стихийная народная вера теплилась. Но выдержит ли православие таких его апологетов, как новые его насадители и пропагандисты, считающие церковность гарантией от любых конфликтов – с конкурентами ли, с правосудием? Выдержит ли оно таких деятелей и апологетов, как организаторы всенародного ажиотажа вокруг даров? Дело, разумеется, не в том, подлинные эти дары волхвов или муляжные; и уж конечно, не в том, знает ли очередь что-нибудь о подлинной истории этой реликвии. В конце концов, до Беды Достопочтенного волхвы были безымянными, а Балтасаром, Мельхиором и Гаспаром именуют их только в западной традиции; число их варьируется от трех до двенадцати, и кто они были доподлинно – цари, маги, зороастрийцы или простые пастухи, как в «Рождественской звезде» Пастернака, – единого мнения в христианстве нет. Да его и не нужно. Для того чтобы искренне верить, достаточно читать Евангелие, а многие обходятся и без этого, и все равно в истинной вере этих людей я не усомнюсь. Гораздо опаснее – и гораздо дальше от Бога – те, кто заставляет сотрудников своих корпораций креститься, поститься и венчаться; те, кто намерен приблизиться к власти через посредство ее духовников; те, кто проводит шумные благотворительные акции в надежде, что это им зачтется – причем не в будущей жизни, а в самой что ни на есть деловой. Гораздо больше для компрометации любой веры делают те, кто надеется поучаствовать в церковной жизни, дабы постоять со свечкой в непосредственной близости от первых лиц; те, кто за возможность посидеть на благотворительном вечере через пару столиков от Кураторов Всего готовы на любые расходы и сколь угодно громкие заявления о своей давней воцерковленности.