Герда Сондерс - Последний вздох памяти

Спустя месяц занятий настали наши первые «выходные вне общежития», на которых мы могли поехать домой: они были два раза в четверть. Мой отец забрал меня в пятницу днем. В течение часовой поездки домой он задавал мне вопросы по алгебре и гордо улыбнулся, когда я сообщила, что в классе мы еще не дошли до тех сложных уравнений, решению которых он меня уже обучил. Когда его расспросы добрались до латыни, он удивил меня непристойной – по крайней мере, по тем временам – шуткой, которую он, видимо, знал еще со своих школьных уроков латыни. «Переведи «apis potand abigone», – сказал он. Не желая его подводить, я начала вслух перебирать свой скудный словарь: «apis», не связано ли это как-то с пчелами? Может быть, «potand» – какая-то странная форма глагола «potere», который означает «мочь, уметь»? «Abigone»? Аблятивус абсолютус какого-то глагола, который мне еще не попадался? Чем больше я размышляла, тем больше хохотал отец, из-за чего его кашель курильщика разошелся так сильно, что мы на несколько секунд заехали на встречную полосу. Он восстановил управление машиной и наконец выдал решение. «Поставь паузы по-другому, – сказал он. – Получится «a pis pot and a big one»[31]. Мы залились смехом, и опять чуть не съехали с дороги из-за папиного кашля.

Дома были зажжены лампады, стол накрыт праздничной скатертью, наготовлена еда. Несмотря на то что у нашей служанки[32] Анны в тот день был свободный вечер, она дождалась меня, чтобы показать своего недавно родившегося ребенка, девочку по имени Кагизо. Поначалу мои братья и сестры вели себя немного застенчиво и передавали мне соусы и масло так, будто я была гостем. Но к концу ужина все вернулось на круги своя. Мои братья протестовали против купания так громко, что перекрикивали новостную программу на отцовском радио, а мы с Ланой разругались, восстановив таким образом ослабшую сестринскую связь. На следующее утро моя мать, продемонстрировав полное пренебрежение тем, что по субботам я и в школе никогда не могу поспать подольше, разбудила меня еще до того, как падающие сквозь окно солнечные лучи доползли до моей кровати, и сказала мне подшить подолы у нескольких фланелевых пижамок, предназначенных для нашего будущего брата или сестренки: ребенок должен был родиться через шесть недель.

Когда я вернулась в школу к своим соседкам в воскресенье вечером, некоторые девочки плакали, но это быстро прекратилось, когда мы начали обмениваться сладостями из дома. Я чувствовала себя немного одиноко после шумного семейного единства, но при этом было здорово вернуться в упорядоченное пространство, где звонки делят день на предсказуемые отрезки времени, еда сама собой появляется в столовой, а на каждый корпус общежития во время занятий опускается потусторонняя тишина. Мне нравилось делать домашнее задание под неоновым сиянием верхнего света и не чувствовать едкий запах, поднимающийся от мотыльков, самовоспламенявшихся в огне лампады.

В ту ночь меня укачали в сон волны чувства причастности: два моих мира сшились друг с другом, как кусочки детской пижамки. Поэтому я поразилась, когда всего через несколько дней мои внутренности скрутили непредвиденные судороги тоски по дому. Иногда на это были причины. Например, мы как-то шли, разбившись на пары, по холму вверх из нашего общежития в школу, и вдруг на нас обрушился ливень. Наш отряд разбежался в стороны с воплями и визгом: каждая девочка сама за себя, даже старосты. Я никогда не была хорошей бегуньей и отстала. В попытке догнать одноклассниц я поскользнулась и ободрала коленку. Я прохромала сквозь ворота, когда все остальные девочки уже были внутри, и в тот момент чувствовала себя как никогда одиноко.

Стыд из-за того, что меня оставили позади, в какой-то степени выветрился за следующие дни, но ледяные колючки тоски продолжали протыкать мои внутренности в неожиданные моменты. Я чувствовала любовь соседок, но тосковала без кого-нибудь, с кем можно по-настоящему поговорить, как с моей подругой дома, Якобой: она была единственной из всех моих знакомых, которая читала такие же книжки и любила обсуждать их. Девочки из моей спальни не читали ничего вне программы и не обсуждали ничего, кроме предстоящего межшкольного спортивного соревнования в Претории, куда все мы должны были поехать на поезде. В Претории училась Якоба, в одной из самых престижных школ страны – «Afrikaanse Hoër Meisieskool», Африкаанской старшей школе для девочек. Она находилась всего в семидесяти милях от Рюстенбурга, но для нас с Якобой это было все равно что расстояние от Земли до Плутона: у обеих семей не было средств на безосновательные путешествия, а даты выходных Якобы не совпадали с моими.

Я лежала без сна, слушая посапывания спящих на соседних кроватях, и представляла, как Якоба в своем общежитии блаженствует в горячей ванне, ведь наверняка у них должно быть достаточно горячей воды даже для шестиклашек, затем устраивается с книгой среди пухлых подушек и тяжелого одеяла и читает, пока не почувствует сонливость, а потом выключает свою личную лампу, стоящую у кровати.

В итоге мои мысли возвратились к нашей ферме, к земле, к ночному небу, на котором мы с отцом, с этим великолепным атеистом в церковной одежде, следили за движениями планет, находили созвездия, а в течение двадцати одного головокружительного дня дерзкого полета первого искусственного спутника вокруг Земли пытались найти его на небе в течение одного часа тринадцати минут, после которых он исчезал за горизонтом.

Я вспомнила и о шумной суете в нашем доме, когда моя мать вечером загоняет нас всех внутрь; как мой отец щекочет пятилетнего Карела и семилетнего Класи, чтобы братья слезли с дивана, и он мог устроиться на своем месте у радио и послушать семичасовые новости; как из кухни доносятся предупреждения моей матери, что лучше бы кто-нибудь зажег лампады и накрыл на стол; как я завидую Лане, которую мать похвалила за то, что та не только зажгла лампады, но и помыла их стеклянные абажуры; и как после ужина мой отец опять садится на диван, гасит окурок в переполненной пепельнице, стоящей рядом с радио на приставном столике, и зажигает следующую сигарету, прежде чем начать читать газету. Я вспоминала, как закричал мой брат Класи, когда я, вытаскивая занозу иголкой, случайно задела мягкую плоть под грубой кожей его ступни; и как моя мать садится в плетеное кресло, а мы, дети, рядом боремся за место на одеяле, которое мы окрестили «Волли»; как голова моей матери то появляется, то исчезает за книгой, которую она читает вслух, переводя для нас предложение за предложением с английского на африкаанс.

Позвонить домой и облегчить мою тоску по дому было нельзя. Платный телефон в главном зале предназначался только для экстренных случаев. Попытки вспомнить лица моих родственников еще больше усугубляли боль: вместо их образов я видела безлюдную пустошь, охваченную снегопадом, похожую на ту, что пришлось пересечь Герде из сказки Ханса Кристиана Андерсона, чтобы спасти своего лучшего друга, Кая, чьи воспоминания похитила, а сердце заморозила Снежная королева. Его смогли спасти только слезы Герды, реки тепла, растопившие ледяную корку, сковавшую его сердце, и возродившие его воспоминания, а потом они вместе ускакали домой на быстроногом олене. Какая же Герда прольет горячие слезы для меня?

В «Элегии для Айрис» Джон Бейли пишет: «Я был слишком занят в то время, чтобы думать об аналогиях, но наша жизнь была похожа на сказку, сказку со зловещими интонациями и не всегда счастливым концом, в которой юноша влюбляется в прекрасную девушку, и она отвечает ему взаимностью, но непременно исчезает в неизвестном и таинственном мире, о котором ничего не рассказывает».

Во время исследования деменции я прочла рецензию на мемуары Бейли, в которой цитировалось это беспокойное наблюдение об их отношениях. Вне контекста я предположила, что оно относится к периоду, когда Альцгеймер уже вторгся в жизнь пары. Я удивилась, обнаружив, что параллель со сказкой описывает первые годы их брака. Тревога, очевидная в этой цитате, вызвана тем, что в течение многих лет после свадьбы Бейли по собственному согласию мирился с потребностью жены скрывать от него некоторые области своей жизни. В главе о «сказочном периоде» Бейли рассказывает историю, которая показывает, что он очень рано понял: отношения с Мердок будут сложными. Понимание настигло его, когда они с Мердок в первый раз сходили на танцы вместе: они вышли на танцпол, заполненный друзьями и знакомыми Бейли; почти никто не танцевал, все громко разговаривали, пытаясь перекричать музыку. Бейли представил свою пару, и Мердок так легко и быстро поладила с новыми друзьями, что немного обиженный Бейли пригласил ее на танец. Они начали двигаться в такт музыке и при этом «казалось, что между разными частями [их] тел нет никакой взаимосвязи». Оставив Бейли одного с его «неуверенными… пируэтами», Мердок отошла и принялась выделывать свои собственные «неуклюжие… взмахи руками и арабески». Несколько секунд спустя она ненароком уткнулась в другую танцующую пару: мужчина улыбнулся ей, оставил свою партнершу и обнял Мердок в танцевальной позе. «Она подошла ему, как влитая, – пишет Бейли, – и они вдвоем затанцевали в идеальной гармонии».