Л. Саянский - Великая война. 1914 г. (сборник)

А ежедневная смена местности! А тысячи ярких, не забывающихся сцен и эпизодов, что разыгрываются ежедневно на наших глазах! А чувство гордости и бодрящего ликования, когда враг уступает и уходит назад! Где все это вы найдете? Нет, в этом отношении война хороша! Она страшно расширяет даже и очень узкий по природе кругозор. Посмотрите-ка, как рассуждает наш солдат теперь. Он испытал сильные потрясения. Он познал глубину жизни. Наконец, он столько видел и слышал! И он имеет замечательно уверенный вид. Еще одно драгоценное качество нашего простолюдина – это способность прививаться к любой обстановке и чувствовать себя даже и в чужой стране как дома. И я знаю по рассказам, что во Львове денщики офицеров в полках, первыми вступивших туда, не зная ни языка, ни «грамоты немецкой», сумели-таки разыскать в громадном городе и сапожников, и пирожников, и шорников. Да еще и столковались с ними, и торговались вовсю.

И в мирное-то время часто приходилось удивляться, когда на больших маневрах, вдали от селений, в разгар переходов, наши денщики на маленьких привалах ухитрялись вскипятить чай, чуть ли не на ходу.

Вот и теперь в окопах они живут так, как будто эти окопы не в сердце Галиции, а на своем «телятнике» позади огорода за их избами где-нибудь в Нееловке или Захарьевке Царевококшайского уезда.[27] Настроение солдат бодрое. Да это и понятно – ведь они в завоеванном краю. Не у них взяли и не их избам угрожают, а наоборот, они взяли чужую страну, хотя и с титаническими усилиями, и угрожают целости чужого государства. Это понятно всякому, даже замухрышке-обознику, и придает всем особую самоуверенность «завоевателей». А там, хотя бы и в Пруссии, дело другое. Там мы еще пока не взяли ничего и даже с громадными усилиями защищаем свою землю. Правда, и эта защита придает силы, но это сила обозленности, отпора. А не бодрость – что, вот, мол, как наши-то. Чуть не полстраны охватили у австрияка. Кстати: напрасно господа корреспонденты и журналисты уверяют Россию, что австрийцы слабы. Нет! Это сильные и упорные враги. Они умеют умирать, дорого продавая свою жизнь. И наши солдаты вовсе не относятся к ним добродушно-снисходительно, как к набедокурившим и расшалившимся детям… Напротив, они их уважают и считают равными себе. Правда, не в натуре шваба упоение дракой «грудь на грудь», то упоение, которое помогает нашим горсточкам расшибить, в буквальном смысле этого слова, целые полки австрийцев. Но здесь уже дело не в негодности их как солдат, а просто в разнице двух крупных, но по своему «я» различных натур. Они, например, совершенно не боятся огня. И как их не засыпают механическим градом свинца, они все равно держатся упорно и твердо. И, по всей вероятности, они, приученные к машинной войне, к чудесам убийственной техники, лучше и легче чувствуют себя под нашим огнем, чем мы под ихним бездушным, жестоким и слепо-стихийным. А вот уж когда «на кулачки» пойдут – ну, тут другое дело. Эта удаль, это опьянение дракой им несвойственно, непонятно, и пугает их именно этой непонятностью. Еще бы! Одна рота русских, а дерется против трех австрийских, да еще с такой уверенностью в своих метких ударах, что будто бы этих серых мужиков не втрое меньше, а больше раз в пять… И вот вам уже моральное воздействие. Наша уверенность в победе – это неуверенность в ней противника. Две воли столкнулись. И более самоуверенная испугала ту, другую. А испуг – это уже половина поражения. Затем: несколько поражений от сильной воли, уже запугали. Уже будущий не будит в идущих на него людях желания:

– А ну-ка, поборемся; чья возьмет!

Он уже пугает заранее!

Вот почему вырастают перед нашим победоносным потоком укрепленные позиции – целые крепости, переплетенные жгучей проволокой и острыми сучьями «засек». И опять-таки, вполне понятный психоз, на первый взгляд парадоксальный:

– Я готовлюсь к бою. Противник силен и опасен. Я отгораживаюсь от него. Для чего? Да чтоб не быть в страшной сфере его непосредственного влияния, чтоб, будучи безопасным, причинить ему возможно большие потери. От этих двух сознанных причин самоукрепления недалеко – один лишь шаг – до боязни: а вдруг да эти укрепления будут слабы? Я укрепляюсь еще больше. Но чем больше я укрепляю свою позиции, тем более я убеждаю себя в силе противника, в его мощи… Я не уверен в себе. Я надеюсь на стенку, воздвигаемую между нами. И вот, в результате, непреложный почти, за редкими исключениями, закон: чем сильнее и сложнее укреплена позиция – австрийцев, – тем легче она будет отдана. Примеры: великолепно укрепленный Львов, почти без боя сданный Ярослав… Но зато, когда австрийцы дерутся, не запугавши себя заранее воображаемой мощью противника, воображаемой именно вследствие этого отгораживания, – они дерутся как львы.

Много им портят неважные офицеры, в большинстве изнеженные и вялые. Но это все еще не причины, чтоб на всяком перекрестке орать развязно:

– Австрийцы? Ну, это что! Это зайцы! Я не военный, и то сумел бы справиться с десятком!..

А ну-ка – герой строчки и домашней стратегии – поди, попробуй!

В местечке здесь штаб дивизии. А посему, конечно, шпионов – хоть пруд пруди! То и дело ловят их в самых разнообразных костюмах и видах. Иных отправляют в штаб корпуса в N, а иных вешают тут же. Тяжело глядеть. И сознаешь ведь, что это необходимо, но… когда увидишь эти искаженные безумным животным страхом взрослые лица с потоками слез из остолбенелых глаз, когда услышишь этот резкий хрип в перетянутом горле, жуть берет.

Другое дело – смерть в бою… Там она примиряет с собой. Я помню, как еще в России одна немолодая уже дама делала зверское лицо, сидя в спокойной и уютной столовой, среди «домашних стратегов», и горячо говорила:

– А вы знаете, N пишет с войны, что шпионы одолевают их и что их полк уже шесть человек повесил… Мало, мало! Я бы их сто шесть повесила, жидов пархатых… Я, знаете, – разразилась она самодовольным птичьим смехом, – ему написала, что не ожидала за ним такой слабости и советую ему не нежничать, а еще штук сто жидов повесить… Это моя просьба к вам, пишу ему… Ха-ха-ха!

И разливался бессмысленный, но переполненный самолюбованием смех – вот, мол, я какая… Смотрите-ка! Жаль, что я не мужчина!

Бедная глупая птица! Если б знала она, что думали о ней мы, бывшие перед лицом смерти и познавшие ее роковую, полную ужаса, близость. Интересно, чтобы эта птица зачирикала, если б ее детей, как шпионов, вздернули на ворота австрийцы…

Слухи об общем наступления австро-германцев на наш длинный фронт подтверждаются. Недолго и нам ждать гостей сюда. А я все сижу и жду. С наслаждением бы бросил вещи здесь, но… где их потом найдешь! А ведь это не маневры, которые кончатся послезавтра, а война… И это «послезавтра» скрыто от нас туманом грядущих новых усилий, новых боев и жертв. И когда я еще смогу найти себе белье или табак! Приходится ждать…

Неожиданностей на войне – хоть отбавляй. И только благодаря одной из них, я вчера и третьего дня командовал ротой в пехотном полку и ходил в штыки на австрийцев. Это я-то, убежденный кавалерист! Да уже больно положение-то было в полку без офицеров почти, что поневоле приходилось признать изречение: «Несть эллин, несть иудей…»[28] Полк начал драться, отбивая атаки ломящихся довольно большими силами австрийцев, еще с третьего числа подошедших к С. Там люди бились. Там забывали про раны, про боль, про усталость… А я сидел здесь, здоровый? Нет, конечно, нет!

И вот я пошел туда, так сказать, добровольцем.

– Много ли вас – не надо ли вас? Конечно, надо, каждую пару офицерских рук! И, так как теперь, с подходом австрийцев, я уже не мог пробраться к своим, ибо дорога одна, и она во многих местах залита была нахлынувшими разведочными партиями швабов, то я не мог, мне кажется, избрать ничего более лучшего, как принять участие в бою, где даже и мои мало-мало компетентные в стрелковом деле руки были полезными для общего дела. «Унтер за фельдфебеля», раненный недавно, инструктировал меня. Он говорил мне, какой прицел сейчас нужен лучше. Куда выслать дозор. Какой вид перебежки он предпочитает в данном случае. Он, конечно, был опытнее меня, так как уже дрался подряд третий месяц здесь. А я знал толк лишь в боевой разведке и в конной работе. Стрелковое же дело, вообще мало любимое у нас в коннице, я знал лишь на мирной практике. Ну, а работа на маневрах и здесь – «две большие разницы», как говорят южане!

Поэтому-то я и советовался со своим «унтером».

Четвертого ночью ходили в контратаку. Вот уж эти ощущения – мало описуемы! Они трудно поддаются привычным словам и определениям…

Полутемно. Туман. Стрельба. На нас, или, вернее, на соседний участок плывет какая-то «хмара» из смутно движущихся теней… Это австрийцы идут… Слышен гул. Тут все: крик, шум, топот все более слышный, нервный и дробный. Я было решил ударить на них, но «унтер» посоветовал «сбрызнуть» пачками.