Артур Конан Дойл - За волшебной дверью

Неплохие слова, чтобы обрисовать жизненное кредо человека.

Одна из вещей, которую человечество еще не осознало, — это значение благородных воодушевляющих слов… Когда вам потребуется какая-нибудь замечательная фраза о мужестве или патриотизме… Тогда вы сможете найти целый букет таких фраз в песнях Маколея. Мне посчастливилось выучить наизусть песнь „Гораций“ еще в детстве. Она запечатлелась в моем восприимчивом уме, так что даже теперь я могу почти всю ее продекламировать наизусть. Гольдсмит говорил, что в разговоре с другим человеком он ведет себя подобно тому, у кого в банке тысяча фунтов, но он не может состязаться с тем, у кого сейчас есть полшиллинга в кармане. Поэтому песнь, запомнившаяся вам, означает гораздо больше, чем книги, которые ждут, чтобы на них сослались. Однако теперь я попрошу вас взглянуть на книги с корешками оливкового цвета. Это мое издание Вальтера Скотта. Но вам, я уверен, следует чуть отдохнуть, прежде чем я осмелюсь приступить к разговору об этих книгах.

Великое дело — начинать жизнь, обладая небольшим количеством истинно хороших книг, которые являются вашей собственностью. Сперва вы можете даже недооценить их. Вы можете пристраститься к книгам вульгарным, с их голой приключенческой канвой. И вы станете отдавать им предпочтение. Но наступит время, когда такие книга начнут приедаться вам и в конце концов наскучат, а вы непременно захотите пополнить пробелы в вашем чтении и потянетесь к хорошим произведениям, которые терпеливо ждали вашего внимания. Тогда неожиданно какой-то день станет вехой в вашей жизни, вы поймете разницу между теми, первыми, и теперешними вашими увлечениями. Точно при вспышке молнии вы увидите, что те, первые, книги не стоят ровным счетом ничего, а другие — настоящая литература. По прошествии времени вы можете вновь обратиться к тем, первым, недостойным вашим увлечениям. Но теперь, по крайней мере в вашем сознании, будет образец для сравнения. И вы никогда не станете таким, каким были прежде. Постепенно хорошие книги начнут не только нравиться вам все больше, но и оказывать влияние на ваш ум, станут лучшей частью вашего „я“, и, наконец, вы сможете, как это произошло со мной, посмотреть на старые истершиеся переплеты и полюбить эти книги за все то, что они дали вам в прошлом. Да, вот так эти оливкового цвета книги Вальтера Скотта заставили меня пуститься в высокопарные рассуждения. Книги Скотта были моими первыми собственными книгами задолго до того, как я смог оценить или даже понять их. Но наконец я уразумел, что это за сокровище. В детстве я читал книги Скотта тайком, глубокой ночью при свете свечи, когда сознание того, что я совершаю чуть ли не преступление, придавало особый интерес произведению. Возможно, вы заметили, мое издание „Айвенго“ отличается от других имеющихся у меня книг писателя. Книга „Айвенго“, такая же, как и все мои остальные книги Скотта, была забыта в траве на берегу ручья, она упала в воду. В конце концов ее обнаружили три дня спустя. Разбухшая и бесформенная, она валялась в грязи. Но думаю — и это можно с уверенностью сказать, — что я истрепал эту книгу еще до того, как потерял ее. Не исключено, что прошло, возможно, несколько лет, прежде чем я заменил старую книгу на новую. Мне ведь всегда хотелось перечитывать именно ее, вместо того чтобы брать в руки новое издание.

Вспоминаю, как покойный Джеймс Пейн рассказывал, что он с двумя своими собратьями по литературе решил написать о том, какой же эпизод в „Айвенго“ представляется каждому из них наиболее ярким. Проштудировав книгу, все они сделали одинаковый выбор. Это был эпизод, когда рыцарь Лишенный Наследства на турнире в Ашби де ла Зуш, проехав вдоль галерей, где сидели зрители, острым концом своего копья ударяет в щит грозного храмовника, вызывая его на смертельный поединок. Действительно, это великолепная сцена! Что из того, что ни одному храмовнику, согласно уставу его ордена, не разрешалось принимать участие в столь мирском и малопристойном деле, как турнир? Привилегия великих мастеров состоит в том, чтобы изобретать подобные случаи. И потому неблагодарное это дело — выступать против них. Разве не Оливер Уэнделл Холмс описывал ординарную личность, у которой в голове всего лишь пара непримечательных фактов? Но этот человек врывается в гостиную так, будто за ним гонится свора разъяренных бульдогов, и готов оповестить присутствующих об этих фактах, дав волю своему воображению. Великий писатель никогда не ошибается. Если у Шекспира морской берег есть в Богемии, а Виктор Гюго называет боксера-англичанина „мистер Джим-Джон-Джек“, то это именно так, и дело с концом. „Иного решения тут нет“, — сказал редактор второстепенному автору. „У меня есть такое“, — ответил автор, и это его право, если он хочет убедить читателей.

Однако мы отвлеклись от „Айвенго“. А какое это замечательное произведение! Второй величайший исторический роман, я полагаю, написанный на английском языке. Перечитывая его, я всякий раз все больше восхищаюсь им. Воины в этом романе изображены в такой же мере искусно, в какой неудачны (за редким исключением) его женские образы. Но, хотя воины и представлены как нельзя лучше, романтический образ Ревекки с точки зрения привычной рутины искупает недостатки в изображении всех остальных женщин, действующих в романе. Скотт рисовал мужественных людей, потому что сам был мужественным человеком и находил свою задачу привлекательной.

А молодых героинь своих писатель изображал, как того требовали условности, которые он никогда не имел смелости нарушить. Лишь прочитав подряд с десяток глав романа „Айвенго“, где действует минимальное число женщин, — например, большой отрывок, начинающийся с описания турнира в Ашби де ла Зуш и до окончания эпизода, где выступает брат Тук, — мы постепенно осознаем все мастерство романтического повествования, которого достиг писатель. Я не думаю, что во всей английской литературе найдется более прекрасный и значительный пример полета воображения, чем только что упомянутый нами.

Можно допустить, что романы Вальтера Скотта грешат чрезмерным многословием. Эти нескончаемые и совсем необязательные вступления заставляют вас слишком долго добираться до сути повествования. Нередко они превосходны, полны ученых премудростей, остроумны, красочны, но не имеют касательства или весьма непропорциональны по отношению к истории, которую они хотят представить. Как и во многих произведениях английской художественной литературы, такие пассажи хороши сами по себе, но находятся в явно неподходящем месте. Отступления от темы, незнание того, что такое метод и система, — наши традиционные национальные прегрешения. Вообразите, что вам нужно включить эссе на тему о том, как год прожить без денег, что сделал Теккерей в романе „Ярмарка тщеславия“, или в каком-то месте своего творения вставить рассказ о привидениях, как осмелился Диккенс. С таким же успехом и драматург может поспешить к рампе и начать рассказывать анекдоты, действие его пьесы приостановится, а действующие лица станут томиться от скуки за его спиной. Но это к делу не относится, хотя в подтверждение вышесказанного можно привести примеры не из одного великого писателя. Нам до прискорбия не хватает чувства формы, и сэр Вальтер грешил тут наравне с другими.

Однако же, минуя эти длинноты, обратимся к кульминации истинного произведения. Кто же в этом случае, как не сэр Вальтер, находит сжатую фразу, краткое зажигательное слово? Вы помните сцену в романе „Пуритане“, когда отчаянный драгунский сержант Босуэл настигает наконец сурового пуританина Берли, за голову которого полагается вознаграждение?

„- Значит, или ложе из вереска, или тысяча мерков! — воскликнул Босуэл, обрушиваясь изо всех сил на Берли.

— Меч Господа и меч Гедеона! — прокричал Белфур, отбивая удар Босуэла и отвечая ему своим“.

Никакого многословия! Но самый дух каждого из этих людей и их партии выражен здесь в немногих решительных словах, которые врезаются в память.

„Луки и секиры!“ — кричали саксонские варяги, когда их теснила арабская конница. И вы чувствуете, что именно так они и должны были кричать. Еще более лаконичным и точным был боевой клич отцов этих же самых людей в тот долгий день, когда под штандартом „Красного дракона Уэссекса“ они сражались на пологом холме у Гастингса. „Вон! Вон!“ — рычали они, когда их крошили нормандские рыцари.

Краткость, выразительность, простота — дух нации был в этом кличе. Разве тут не присутствуют самые высокие чувства? Или же их следует унять и глубоко запрятать, поскольку слишком сокровенны, чтобы выставлять на всеобщее обозрение? В какой-то степени, возможно, и то и другое.

Однажды я познакомился с вдовой человека, который, будучи молодым корабельным сигнальщиком, получил от старшины-сигнальщика знаменитый приказ Нельсона и передал его экипажу корабля. Офицеры были подавлены, матросы — нет. „Долг, — бормотали они. — Мы всегда выполняем его. Разве не так?“ Все мало-мальски высокопарное приводит в уныние, а не воодушевляет английских солдат. Сдержанность им всегда по душе. Немецкие солдаты могут идти в бой, распевая псалмы Лютера. Французы приходят в ажиотаж от песен о славе и отечестве. Английским военным поэтам нет нужды подражать кому-то или по крайней мере полагать, что если они поступают подобным образом, то неизменно подымают дух британского солдата. Наши матросы в Южной Африке тащили на себе тяжелые орудия, распевая: „Вот еще кусочек сахара для птички“. Я видел, как полк вступал в бой под припев: „И еще чуть-чуть…“.