Артур Конан Дойл - За волшебной дверью

Я всегда придерживался высокого мнения о романе, который до известной степени был сурово встречен критикой и который был последним творением усталого пера Вальтера Скотта. Я говорю о романе „Граф Роберт Парижский“. Убежден, будь этот роман первым, а не последним в серии романов писателя, он привлек бы к себе такое же внимание, как и „Уэверли“. Я понимаю умонастроение ученого, который в порыве восхищения, смешанного с отчаянием, воскликнул: „Я всю жизнь занимаюсь изучением того, что происходило в византийском обществе, а тут появляется какой-то адвокат из Шотландии и в мгновение ока делает всю проблему ясной для меня!“ Немало людей с большим или меньшим успехом могли бы описать Англию после Нормандского завоевания или средневековую Францию, но воссоздать всю мертвую цивилизацию столь правдоподобно, с таким величием и точностью в деталях — это, я должен сказать, самый удивительный tour de force[3]. Ухудшающееся здоровье писателя давало себя знать еще до того, как он закончил писать этот роман. Но если бы вторая половина его по своим достоинствам не уступала первой, а также содержала такие полные юмора эпизоды, когда, например, царевна Анна Комнин читает вслух в кругу придворных собственные описания героических подвигов своего же отца, или такие величественные картины, как высадка крестоносцев на берегах Босфора, тогда бы эта книга по праву заняла подобающее ей место в самом первом ряду романов писателя.

Хотелось, чтобы Вальтер Скотт продолжил свое повествование и дал нам возможность взглянуть на то, как в действительности происходил Первый крестовый поход. Какое это событие! Знала ли мировая история что-либо подобное? В нем есть то, что редко бывает присуще историческим событиям: начало, кульминация и завершение, от почти безрассудных проповедей Петра Амьенского до падения Иерусалима. А те, кто возглавлял этот поход! Воздать им должное может только второй Гомер. Готфрид Бу-льонский — замечательный воин и вождь; Боэмунд Та-рентский — неразборчивый в средствах и опасный человек; Танкред — одержимый высокими идеалами странствующий рыцарь; Роберт — нормандский герцог, полубезумный герой! Здесь такой богатый материал, что с ним можно и не совладать. Такое, даже самое неуемное воображение сумеет изобрести что-либо более удивительное и захватывающее, чем подлинные исторические факты?

И что за славное братство эти романы Вальтера Скотта! Вспомните о целомудренной романтике „Талисмана“, об удивительной жизни на Гебридах в „Пирате“, о блестящем воссоздании Англии времен королевы Елизаветы в „Кенилворте“, сочном юморе в „Легенде о Монтрозе“. Но прежде всего не забывайте, что во всей этой великолепной серии романов, написанных во времена грубых нравов, нет и слова, оскорбляющего даже самый чувствительный слух. Это говорит лишь о том, каким замечательным и благородным человеком был Вальтер Скотт и какую великую службу он сослужил литературе и человечеству.

По этой самой причине весьма поучительно и „Жизнеописание Вальтера Скотта“. Эта книга стоит на той же полке в книжном шкафу, что и его романы. Безусловно, Джон Локхарт был не только зятем Вальтера Скотта, но и его восхищенным другом. Идеальный биограф должен быть в высшей степени беспристрастным человеком, настроенным благожелательно, однако обладающим твердой решимостью сказать абсолютную правду. Ведь хотелось бы описать и слабости человеческой натуры наряду с другими. Я не могу поверить, чтобы какой-либо человек в действительности всегда был таким хорошим, как это обычно изображается в большинстве наших биографий. Эти достойные люди, о которых созданы биографии, порой могли немного ругаться, подметить хорошенькое личико, или приложиться ко второй бутылке, когда им лучше бы остановиться после первой, или вообще сделать что-либо такое, чтобы мы почувствовали, что они не только люди, но и наши собратья. Упомянутым биографам нет нужды идти по стопам той дамы, которая начала биографию своего покойного мужа словами: „Д. был скверный человек“. Однако книги тех, кто пишет биографии, безусловно, должны быть более интересны, а те, кто в них изображены, — более привлекательны к тому же, если мы хотим, чтобы распределение светлых и теневых сторон в картине изображаемого было более правильным.

И все же я уверен, что чем больше узнаёшь о Вальтере Скотте, тем больше начинаешь восхищаться им. Он жил в „пьющий“ век и в „пьющей“ стране. Поэтому я не сомневаюсь, что и у него порой была своя ежевечерняя порция пунша, после которой его более хилые последователи оказывались под столом. Но по крайней мере в последние годы жизни бедняга проявлял известную умеренность, прихлебывая лишь ячменный отвар, когда сидящие за столом передавали друг другу графинчик. А какой великодушный и рыцарственный джентльмен был Вальтер Скотт и с каким пониманием чувства чести! Он не растрачивал себя на пустые фразы, а отдал годы жизни самоотверженному труду! Вы помните, что он был компаньоном в делах одного издательства, но активно в них не участвовал и клиентуре известен не был. Банкротство издательства сказалось и на нем. Иск, предъявленный Скотту, носил законный характер, но морали в нем было на грош, и никто не мог бы обвинить писателя, откажись он признать себя банкротом. В этом случае через несколько лет он вновь стал бы состоятельным человеком. Но Скотт взвалил все бремя на свои плечи, и так продолжалось до конца его дней. Свой труд, время и здоровье он отдавал только тому, чтобы сохранить свою честь незапятнанной. Я полагаю, он возвратил кредиторам почти сто тысяч фунтов стерлингов. Сто тысяч фунтов! Это огромная сумма денег! И на это он потратил свою жизнь.

А какой нечеловеческой работоспособностью обладал Вальтер Скотт! Только тот, кто сам пытался сочинить роман, понимает, что значит, когда говорят, что Вальтер Скотт только за один год создал два больших романа. Вспоминаю, что в одной книге мемуаров — поразмыслив, я пришел к выводу, что это встречается у Локхарта, — сказано, как автор этих мемуаров снимал комнату на Касл-стрит в Эдинбурге, откуда каждый вечер видел силуэт человека в окне дома напротив. Все вечера человек писал, и наблюдатель мог заметить тень от его руки, когда тот перекладывал листки бумага со стола на груду уже исписанных листков в стороне. Автор мемуаров уходил и возвращался, но рука человека напротив по-прежнему перекладывала листки. Утром Локхарту сказали, что комнаты напротив занимает Вальтер Скотт.

Любопытно, но кое-какое представление о психологии писателя-романиста дает нам следующий факт. Две свои книги, и к тому же хорошие, Вальтер Скотт написал, когда его здоровье было в таком состоянии, что позже он не мог вспомнить даже слова из них, и если ему читали их вслух, то слушал так, точно это были произведения другого человека. По-видимому, простейшие процессы, происходящие в головном мозге, такие, как обычная память, тут были полностью временно отключены, и все же самый высший и самый комплексный дар — воображение в его максимальной форме — абсолютно не пострадал. Это удивительный факт, и над ним следует поразмыслить. Он кое-что говорит в поддержку того ощущения, которое должно быть свойственно всякому писателю, обладающему творческим воображением, а именно что наиболее важное свершение приходит к писателю каким-то удивительным образом извне и что он только средство передачи его на бумаге. Творческая мысль — зачаток, который дает большие всходы, — пронзает мозг писателя, точно пуля. Он поражен собственной мысли, не сознавая, что сотворил ее. Здесь перед нами человек, у которого все другие функции мозга отключены, человек, созидающий свое прекрасное произведение. Может быть, мы и в самом деле лишь тайные каналы, идущие от нескончаемого источника неизвестного? И, безусловно, нашим лучшим произведением всегда становится то, к которому, как представляется, приложен минимум собственных усилий.

Чтобы продолжить ход наших рассуждений на эту тему, зададим вопрос: „Возможно ли, чтобы слабые телесные силы и неустойчивая нервная система, поддерживая физическое состояние человека на самом низком уровне, превратили его в наиболее подходящего посредника подобных духовных предназначений?“ Существует странное изречение: „Гениальность сродни безумию, меж ними лишь тонкая грань“.

Но, отвлекаясь от темы гениальности, мне кажется, что даже средние способности к творческой работе серьезно ослабляют узы между душой и телом.

Вспомните английских поэтов, живших почти век назад, — Чаттертона, Бернса, Шелли, Китса, Байрона. Из поэтов этой блестящей плеяды Бернс прожил больше всех. Но ему было всего лишь 39 лет, когда он умер. „Сгорел“, как сокрушенно сказал его брат. Шелли, правда, погиб от несчастного случая, а Чаттертон от яда. Но самоубийство — само по себе признак болезненного состояния. Безусловно, Сэмюэл Роджерс прожил чуть ли не век, но он прежде всего был банкир, а потом уже поэт. Вордсворт, Теннисон, Браунинг — все они превысили средний возраст поэтов, но данные о романистах по кое-каким причинам, особенно за последние годы, неутешительны. Они кончают свои дни в том же возрасте, что и рабочие, изготавливающие свинцовые белила, а также рабочие других вредных профессий. Вспомните истинно потрясающий пример с молодыми американцами. Такое созвездие молодых обещающих писателей было унесено смертью за несколько лет! Среди них и автор такой замечательной книги, как „Дэвид Харум“, а также Фрэнк Норрис, писатель, которому, я полагаю, предстояло стать великим более чем кому-либо другому из ныне живущих писателей. Его роман „Омут“ представляется мне одним из лучших американских романов. Норрис также умер преждевременно. Ушел из жизни и Стивен Крейн, который создал в высшей степени блестящее произведение, и Хэролд Фредерик, другой мастер своего дела. Есть ли на свете другая профессия, в которой пропорционально числу занятых в ней можно было бы продемонстрировать подобные потери? В те же годы нас покинули и наши соотечественники Роберт Луис Стивенсон, Генри Сетон Мерримен и многие другие.