Михаил Кириллов - Мои больные (сборник)

Послесловие

Все чаще ловлю себя на мысли о нарастающем одиночестве. Одиноких людей много, гораздо больше, чем мы думаем. Мудрая Фаина Раневская как-то заметила: «Одиночество – это когда некому рассказать о своем одиночестве». Пытаюсь рассказывать. Учеников много, но даже благополучные не спешат откликнуться. Может быть, именно оттого, что благополучные. Это – прав да. Но не вся. Главное – а ты – то сам – кто? По – прежнему, боец или все отработавший старик? Насколько широки твои интересы, насколько ты еще можешь быть полезен другим? Насколько одинокими могут оказаться те, кто, не думая об этом, сегодня о тебе забывают? Надо держаться.

И еще одно. Некоторые (немногие) одиночества не испытывают. Один мой очень способный и очень деловой ученик за короткое время достиг всего (защитился, защитил, написал, опубликовал, побывал) и заслуженно забрался на вершину своего благополучия. А мне он все это время казался мощным паровозом, который проскочил все станции и не заметил, что ему только и остается проехать их по – новой. А на самом деле, он проехал мимо себя. На мой упрек он ответил, что “не его удел жить на горе Афон и есть кузнечиков». Прорва успешности, где средства подменяют цель. Ну, а что потом? Потом девальвация «ценностей» и неизбежное одиночество. Святостью горы Афон, конечно, сыт не будешь. Но ведь многие на этой горе живут всю жизнь. Выбор, конечно, есть. Выбор есть всегда.

Жизнь продолжается.

Когда мне стукнуло 80, и я убедился, что при этом со мной ничего не случилось, я решил, что рассказы о моих больных будут продолжаться.

И хотя память моя все больше напоминает пустой тюбик, все-таки что-то в ней еще есть. Нашлось и на эту книжку, а всего за год напечатано рассказов более чем о 120 больных. Я, конечно, не подарил им жизнь, но память о них подарил.

Мои воспоминания случайны по времени и значимости прошедшего, по полноте и точности воспроизведения событий и течения заболеваний, но они не случайны по отношению к читателю и рассчитаны на его глубокий интерес к личности больного человека, к взаимоотношениям врача и больного, не скованным существующими уродливыми экономическими стандартами, к уважению отечественной школы клинического мышления как к вершине профессиональной деятельности врача.

Рассказы подчас тяжелы по своему содержанию и восприятию. Они как бы не о море, а о кораблекрушениях. Речь идет не о влюбленных и «Алых парусах», а чаще всего о смертельно больных людях, нередко об упущенных возможностях их лечения и о последнем мужестве умирающих. Получается некий реквием в миниатюре. Но и не писать об этом нельзя.

У многих врачей есть в душе рассказы о своих больных, но почти всегда это рассказы-исповеди для себя. И, как правило, этого достаточно. Но кто-то должен поделиться этим с другими, если сможет.

Это будет небольшой рассказ из детства. Шла война. Среди мальчишек нашего двора в Москве, в Лефортово, в 1943–1944 годах самым маленьким был младший сын семьи Шмелевых, имени которого я уже не помню. Было ему не больше 5 лет, и все ребята звали его Дуче из-за того, что он был толстым и напоминал Муссолини, таким, как того изображали в карикатурах.

Было мне в то время 10 лет. Мой отец (начальник производства) и отец мальчика, дядя Шмелев (шофер грузовой машины), работали на военном заводе, занятом тогда выпуском артиллерийских снарядов, а также артиллерийской оптики для пушек. Завод был рядом, за забором.

У меня было два братика: Саша, 7 лет, и Володя, 3 – х лет. Наша мама болела туберкулезом и уже больше года лежала в больнице. А у Дуче были и родители, и старший брат, Валька, мой сверстник. Время было трудное, но детское. Война была рядом, но и для детства оставляла некоторое пространство.

Уже отпраздновали окончание Сталинградской битвы и с чердака полюбовались первым в Москве салютом (по случаю победы на Курской дуге). Мы были уверены, что товарищ Сталин победит фашистов и играли во дворе в победоносную войну. С нами везде была и малышня, и Дуче тоже. Я уже год, как вступил в пионеры. Старший из нас был Димка Ершов. Он и был заводилой, другие были помоложе и почти одногодки (Березовский, братья Темновы, Сахаров, Рызванович, Северов). Мы, школьники, посещали раненых в госпиталях, читали им стихи, убирали стеклотару на военном аптечном складе.

Многие семьи ждали своих родных с фронта. На заводе мужчин было мало, только те, у кого была бронь. Изредка во двор возвращались раненые на костылях. Похоронки приходили, а похорон я не помню.

Питались плохо, хотя хлеба нам дома хватало: у нас было три детские карточки. Все тогда жили одинаково плохо: и рабочие, и инженеры. Богатых не было. А Дуче как был толстяком, так и оставался таким. Наверное, он не мог похудеть при любом питании.

Нрава он был доброго, дружил со всеми и с девчонками тоже. Смешной такой. И мы его любили, и бабушки души в нем не чаяли. Большим удовольствием было для них потискать его, сказать что-нибудь ласковое и при случае угостить конфеткой. Тогда выпускались «подушечки», конфеты без фантиков.

Так мы и жили. Но вдруг, где-то в августе 1944-го года, случилось несчастье. Дуче отравился арбузом и уже в больнице умер. Не усмотрели домашние. Мальчик съел испортившийся арбуз. На похороны детей не пустили. Горе поселилось во дворе. Нелепость какая-то. Детское горе измерить трудно. У детей долго не бывает собственных потерь, и каждая такая потеря кажется им собственной маленькой смертью.

Среди нас был мальчик чуть старше меня – Витя Чибисов. Мы вместе были в эвакуации на Урале и вместе вернулись в наш двор. Отец его был комиссаром партизанского соединения и был убит в бою. Эту семью и на заводе, откуда он ушел на фронт, и во дворе, где они жили, очень уважали. Витьку ставили в пример и жалели его. Для нас это тоже было горе, мы знали его отца-командира, но потерять нашего Дуче, этот кусочек жизни, для нас было тяжелее, словно это мы его не уберегли.

Конец декабря 1988-го года. Я в качестве профессора-консультанта Ереванского военного госпиталя находился в Армении и посещал госпитали, в том числе в Спитаке и Ленинакане.

В Спитак меня довез на своей Волге начальник ГВМУ генерал-полковник медицинской службы академик Ф.И.Комаров.

Проехали через поверженный город. Тяжелейшая картина разрушений. Целым осталось здесь только громадное кладбище. На окраине города, куда мы прибыли, были видны сохранившиеся части железнодорожного пути и остов элеватора. Выше элеватора, на склоне горы разместился военно-полевой госпиталь в лагерных палатках. Жилья вокруг не было. На путях работали русские рабочие-строители. Там же, прямо у забора, находился пункт междугородной телефонной связи. В кучах мусора, засыпанных снегом, валялись предметы домашней мебели, какие-то тряпки и детские игрушки.

Госпиталь отапливался печками-буржуйками. Над палатками вились дымки. Элеватор был в низине. Говорили, что в нем еще было зерно, но ходить туда боялись, считалось, что не все трупы погибших были извлечены. Унылую картину представляла эта окраина города. Ни транспорта, ни жителей. Все было обезлюжено. За элеватором простирались заснеженные горы. Светило солнце, никого не грея.

Раненых не было, в хирургическом отделении полевого госпиталя производились единичные операции по поводу травм или аппендицита. В терапевтическом отделении находилось небольшое количество больных пневмонией из числа военнослужащих, строителей и жителей города.

Оживленным местом в госпитале было приемное отделение. Это был блок из больших лагерных палаток. Вход был утеплен. Посредине каждой палатки стояла железная печка с вытяжной трубой. Солдаты-истопники топили ее на совесть. По краям помещений были поставлены широкие скамьи для посетителей. В следующей палатке стояли уже ненужные пироговские ряды.

Время для самого активного поступления раненых и больных к концу декабря уже прошло, и госпиталь, по-видимому, утрачивал свою необходимость, тем более обогревать его было трудно: на каждую печку требовался солдат-истопник. Ф.И.Комаров, в частности, и приехал, чтобы подыскать новое место для госпиталя, но в каменном помещении. Спитак был совершенно разрушен, в ближайших городах Кировокане и Степановане, куда он съездил, взяв меня и других товарищей, высились лишь остовы многоэтажных домов. Выжившие жители ютились в сараях, пристройках и подвалах. Жили без света. Дети не учились.