Руперт Колли - Блокада Ленинграда

В ноябре 1941 г. немцы перенесли главный удар на город Тихвин, расположенный в 175 километрах к востоку от Ленинграда. Именно через него проходила последняя железнодорожная линия, по которой в город в скудном объеме поступало продовольствие. 9 ноября немцы захватили Тихвин, что имело катастрофические последствия для Ленинграда. И все же полностью замкнуть кольцо окружения немецким войскам не удалось, поскольку они не смогли соединиться с наступавшими с севера финнами.

Немецкие войска продолжали наступление по всему советско-германскому фронту. На юге немцы, двигавшиеся на Москву, приблизились к столице на сорок километров. Гитлер ликовал, узнав об этом: «Теперь мы определяем судьбу Европы на ближайшую тысячу лет». По поводу Ленинграда он высказался так: «Город полностью окружен, и никто не сможет его освободить. Он обречен на голодную смерть». Судьба Советского Союза висела на волоске. Но в начале декабря 1941 г. свое слово сказала зима, и немецкие войска остановились у самых стен Москвы, а 8 декабря в ходе решительной контратаки Красная армия отбила Тихвин. Ленинград снова получил ниточку, связывающую его с Большой землей.

Мысли всех жителей Ленинграда были заняты тем, как поесть и достать еду. Мечты, устремления и планы были сначала отодвинуты на задний план, затем забыты вовсе, поскольку мозг мог думать только об одном – о еде. Голодали все. Жданов установил в городе строгий военный паек – полкилограмма хлеба и миска мясной или рыбной похлебки в день. Уничтожение Бадаевских складов 8 сентября усугубило и без того критическую ситуацию. На протяжении первых шести месяцев блокады паек неуклонно уменьшался, и в конце концов его уже было недостаточно для поддержания жизни. Нужно было искать еду или какую-либо замену ей. После нескольких месяцев в городе почти не осталось собак, кошек и птиц в клетках.

Хлебная карточка блокадника. Декабрь 1941 г.

Внезапно оказался востребованным один из последних источников жиров, касторовое масло. Его запасы скоро иссякли.

Хлеб, испеченный из муки, сметенной с пола вместе с мусором, прозванный «блокадной буханкой», получался черным как уголь и обладал практически таким же составом. Бульон представлял собой не более чем кипяченую воду с добавлением щепотки соли и, если повезет, капустного листа. Деньги потеряли всяческую ценность, как и любые непродовольственные товары и драгоценности, – на фамильное серебро нельзя было купить корку хлеба. Без пищи страдали даже птицы и грызуны, до тех пор пока все не исчезли: или умерли от голода, или были съедены отчаявшимися людьми. Поэтесса Вера Инбер писала о мышке у себя в квартире, отчаянно пытавшейся найти хоть одну крошку. Люди, пока у них еще оставались силы, выстаивали длинные очереди за едой, порой по целым суткам на пронизывающем холоде, и нередко возвращались домой с пустыми руками, переполненные отчаянием, – если оставались живы. Немцы, видя длинные очереди ленинградцев, сбрасывали на несчастных жителей города снаряды. И тем не менее люди стояли в очередях: смерть от снаряда была возможной, в то время как смерть от голода – неминуемой.

Записная книжка Тани Савичевой

Ленинградцы набирают воду на Невском проспекте в пробоинах, появившихся после артобстрела

RIA Novosti archive, image #907 / Boris Kudoyarov / CC-BY-SA 3.0

Каждому приходилось решать для себя, как распорядиться крошечным дневным пайком – съесть в один присест в надежде (тщетной) на то, что желудку хоть на какое-то время покажется, будто он что-то переварил, или растянуть на целый день. Родственники и друзья помогали друг другу, но уже на следующий день отчаянно ссорились между собой по поводу того, кому сколько досталось. Когда все альтернативные источники продовольствия закончились, люди в отчаянии принялись за несъедобное – корм для скота, льняное масло и кожаные ремни. Вскоре ремни, которые вначале люди ели от отчаяния, уже считались роскошью. Столярный клей и клейстер, содержащие животный жир, соскабливали с мебели и со стен и варили. Люди ели землю, собранную в окрестностях Бадаевских складов, ради содержащихся в ней частиц расплавленного сахара.

В городе пропала вода, поскольку водопроводные трубы замерзли, а насосные станции были разбомблены. Без воды высохли краны, перестала работать канализационная система. Люди использовали для отправления естественных надобностей ведра и выливали нечистоты на улицу. В отчаянии жители города пробивали лунки в замерзшей Неве и черпали воду ведрами. Без воды пекарни не могли печь хлеб. В январе 1942 г., когда нехватка воды стала особенно острой, 8000 человек, сохранившие достаточно сил, выстроились в живую цепочку и передавали из рук в руки сотни ведер с водой, просто чтобы пекарни заработали снова.

Сохранились многочисленные рассказы о несчастных, которые отстояли многочасовую очередь за ломтем хлеба только ради того, чтобы его выхватил у них из рук и жадно сожрал человек, обезумевший от голода. Широкое распространение получило воровство хлебных карточек; отчаявшиеся грабили людей среди бела дня или обшаривали карманы трупов и тех, кто был ранен во время немецких артобстрелов. Получение дубликата превратилось в такой долгий и мучительный процесс, что многие умирали, так и не дождавшись, когда завершатся блуждания новой продовольственной карточки в дебрях бюрократической системы. Был момент, когда только Жданов лично мог выдавать дубликат. Немцы через своих осведомителей следили за тем, насколько жители города утратили способность поддерживать друг друга: для них это было мерилом падения боевого духа ленинградцев.

Голод превращал людей в живые скелеты. Размеры пайка достигли минимума в ноябре 1941 г. Рацион рабочих, занятых физическим трудом, составлял 700 калорий в день, при том что минимальная норма равна приблизительно 3000 калорий. Служащим полагалось 473 калории в день, в то время как норма составляет 2000–2500 калорий, а дети получали в день 423 калории – меньше четверти того, что требуется новорожденному.

Конечности распухали, животы раздувались, кожа обтягивала лицо, глаза западали, десны кровоточили, зубы от недоедания увеличивались, кожа покрывалась язвами.

Пальцы коченели и отказывались распрямляться. Дети со сморщенными лицами напоминали стариков, а старики походили на живых мертвецов. Голод лишал молодых молодости. Дети, оставшиеся в одночасье сиротами, бродили по улицам безжизненными тенями в поисках еды. Страшный голод и мороз отнимали у людей все силы. Люди слабели, падали в обмороки. Любое движение причиняло боль. Даже процесс пережевывания пищи становился невыносимым.

Проще было лежать в кровати, чем вставать и отправляться на поиски еды. Но люди вставали, у них не было выбора, ибо они понимали, что если не сделают это, то не встанут больше никогда. Обессиленные и замерзшие, люди не переодевались и месяцами ходили в одном и том же. Была еще одна зловещая причина, по которой люди не переодевались. Лидия Гинзбург описала это так:

Они потеряли из виду свое тело.

Оно ушло в глубину, замурованное одеждой, и там, в глубине, изменялось, перерождалось. Человек знал, что оно становится страшным.

К концу сентября кончился керосин для домашних примусов. Угля и мазута было недостаточно для того, чтобы обеспечить топливом жилые дома. Электроснабжение осуществлялось нерегулярно, по часу-два в день. Пользование бытовыми электроприборами было запрещено. Наблюдение за тем, чтобы жители многоквартирных домов соблюдали этот запрет, было возложено на управдомов. Квартиры выстуживались, на стенах появлялась изморозь, часы переставали ходить, поскольку у них замерзали стрелки. Зимы в Ленинграде нередко бывают суровыми, однако зима 1941/42 г. выдалась особенно лютой. Деревянные заборы разбирались на дрова, с кладбищ воровали деревянные кресты. После того как полностью иссякли запасы дров на улице, люди стали жечь в печках мебель и книги – сегодня ножка от стула, завтра половая доска, на следующий день первый том «Анны Карениной», и вся семья сбивалась в кучку вокруг единственного источника тепла, страстно желая, чтобы его хватило надолго. Вскоре отчаявшиеся люди нашли для книг другое применение: вырванные страницы размачивались в воде и съедались.

Люди стали умирать в большом количестве. В январе 1942 г. ежедневно умирало 3000 человек – по крайней мере, именно такие цифры были известны властям. По некоторым оценкам, в самые холодные месяцы истинное количество умерших приближалось к 20 000 в день. Один из жителей города записал в своем дневнике, что смерть пожинала богатый урожай. Умирало так много людей, что было просто невозможно их погребать. Однако смерть близкого человека, особенно если она случалась в начале месяца, имела, как это ни страшно сказать, и свои положительные стороны: продовольственные карточки умершего оставались действительны до конца месяца, поэтому никто не спешил докладывать о смерти супруга или родственника. Тех, кто был на грани смерти к концу месяца, заставляли продержаться еще несколько дней. Один человек, переживший блокаду, честно признался: «Мои родители умирали у меня на глазах. Я прекрасно понимал, что они голодают, но думал в первую очередь о том, как получить их хлеб, а не о том, чтобы они остались в живых». И затем с леденящей душу откровенностью он добавил: «И родители это сознавали». Ему вторит Лидия Гинзбург: «Скажут: связи любви и крови облегчают жертву. Нет, это гораздо сложнее… уже трудно было отличить любовь от ненависти».