Нина Храброва - Мой Артек

Ребята в своих рисунках использовали самые яркие цветные карандаши. В дневниках появились записи: ходили по Красной площади, были в мавзолее, видели Ленина. О Ленине они знали по первому пионерскому году.

От дальнейшего пути осталось в памяти качание вагона, прильнувшие к окнам возбужденные дети, голубой июньский простор по обе стороны поезда, и ветер, врывающийся в открытые окна — чем дальше, тем он был суше и горячей.

Я никогда не вела дневников, может быть, именно поэтому многое пережитое прочно осело в памяти. Из всего, открывшегося мне в те четыре дорожных дня, я выбираю первое и главное: всюду, куда бы мы ни заходили, советские люди были рады нам, доброжелательны и искренни. После прибалтийской замкнутости и известной манерности, церемонности при знакомствах быстрая общительность казалась просто прекрасной. Впоследствии Этель Силларанд-Аэсма в своей книжке «Самая длинная путевка» напишет о таком же ощущении: дети тоже поняли и оценили это свойство советских людей, запомнили его, и не только запомнили, но и усвоили навсегда.

В первый артековский день они легко, невзирая на языковый барьер, вошли в новый образ жизни, приняли его и сделались в нем своими. Как это происходило? Да вот так, например: в Симферополе мы пересели с поезда в автобус, вместе с нами ехали русские ребята, веселые, любопытные и, как теперь говорят, — контактные. С ними были вожатые, они кинулись с расспросами ко мне:

— Ты откуда? Как зовут? Неужели прямо из Эстонии? Вот здорово!

И я незаметно втянулась в артековскую вожатскую орбиту. Оглядываюсь на ребят — они уже поют нашу сразу ставшую любимой артековскую песню: «Везут, везут ребят, машины встречные гудят…» Сначала без слов, Ада и Эллен красиво, высоко и точно тянут мотив, и вот уже Ада, как всякая нарвитянка, одинаково хорошо знающая оба языка, выкрикивает вместе с другими: «Прохожий смотрит вслед и слышит он в ответ — Артек, Суук-Су, Артек, Суук-Су»… Артек — это всем понятно, Суук-Су — легко повторить, и вижу, что все мои мальчишки и девчонки радостно вопят — «Артек, Суук-Су», и я сама восклицаю так, и смеюсь, несмотря на то, что автобус на перевалах ухает с горы в распадок, круто поворачивает на зигзагах еще не выпрямленной тогда высокой дороги. Я вижу, как бледнеет на поворотах маленькая. Эллен, у меня самой кружится голова, но вот мы останавливаемся в густых зарослях какой-то неведомой мне зелени, дверца автобуса распахивается, и мы слышим, как многоголосо, слитно и дружно приветствует нас Артек:

— Всех, всех, всех — с приездом!

Как много лет прошло, и сколько было событии. И как хотелось бы вернуться в тог день — 19 июня 1941 года — и снова услышать этот слитый из сотен детских голосов, добрый голос Артека…

Дружелюбные лица и голоса, дурманящий запах южных растений, между деревьями сверкающий выгнутый простор Черного моря. На секунду возникает в памяти серо-сиреневая Балтика и меркнет, погашенная васильковым слепящим блеском. Провожаемые русскими, белорусскими, грузинскими пионерами, уходим в отведенный нам дом. Он деревянный, с затененными окнами. Чистота, белоснежное белье. Моих ребят размещают по отрядам, по возрастному признаку. У меня немного щемит сердце — как же они теперь без языка? Но их окружили ленинградские и тбилисские пионеры, и я слышу, как мои легко повторяют русские слова первой необходимости: как зовут, сколько лет, откуда? Они подстриглись, помылись в бане, переоделись в артековскую форму: белые полотняные костюмы, белые панамы, красные галстуки. Нет! Никакие поиски нового стиля и нового цвета в артековской форме никогда не заменят довоенных артековских костюмов. Они украшали и ребят, и лазурно-зеленый мир Артека. Они были спортивны и своей белизной без лишних слов приучали ребят к аккуратности и бережливости. Мои ребятишки удивительно похорошели! И настолько слились с окружающим и окружающими, что я даже стала озираться — не отойти ли мне чуть-чуть от нашей дачи и не выйти ли из нашей аллеи хоть на несколько шагов — поглядеть, потрогать руками эту невиданную природу, эти дышащие сухим теплом камни? Нет, пока еще нельзя, они то и дело бегут ко мне с вопросами:

— Что это за деревья?

— Эти? Наверное, кипарисы. Постойте, сейчас спрошу. Ох нет, ребята, это пирамидальные тополя.

— А эти?

— Может быть, на юге елки такие? Нет, вот это-то как раз и есть кипарисы.

И я позорюсь в таком духе. Но ребята нисколько не осуждают меня — я же ведь тоже видела все это на картинках, а между картинками и действительностью разница великая. Они все понимают, и, переспрашивая, записывают в свои блокнотики русские и эстонские названия. У Виктора Пальма уже сачок в руках и деловой вид — научный подход к любому явлению не покидает его ни на минуту. Я тоже пытаюсь запомнить все, что узнала: как-никак я будущий преподаватель ботаники, вот мне и случай лично познакомиться с растениями, известными по ботаническому словарю. Сейчас пока бегло, но впереди ведь целый месяц! Оглядываюсь — кто бы помог мне в этом знакомстве? Рядом стоит девушка в форме вожатой.

— Меня зовут Тося Сидорова. Ты что-то хочешь спросить?

— О, я так много хочу спросить, но пока расскажи мне про растения, только не сходя с места, я еще боюсь оставить ребят.

— Правильно. Еще нельзя. Так вот смотри: это лавровишни, а это тутовое дерево или в просторечье шелковица — из нее тутовый шелкопряд тянет шелковую паутину; это вот джида — южная ива с узкими листьями; а вот это узловатое дерево ранней весной удивительно красиво, каждая его веточка покрывается багряными мелкими цветами, ни одного листика не видно, называется багряник, или иудино дерево.

— Ты — ботаник?

— Нет, конечно, — улыбается Тося, — я тоже три года назад была в таком же телячьем восторге, как и ты, и про все — так же расспрашивала. А розы! Ты чувствуешь, какой аромат?

Со стороны, наверное, это было смешно: две девицы, закрыв глаза и вытянув шеи, упоенно втягивают ноздрями горячий запах роз…

Так вошла в мою жизнь Тося.

Вот сейчас, оторвавшись от детей и от артековских красот, самое время рассказать о Тосе, ибо в жизни каждого из нас она сыграла огромную роль.

Тося высокая, спортивная — и теперь, как сорок лет назад. Нынче, как и в предыдущие годы, она гостила у меня, и я с восхищением по утрам глядела, как обязательно и всенепременно Тося у открытого окна выполняла комплекс нашей старой доброй артековской утренней гимнастики — она называется по-русски «зарядка» и, как я убедилась на примере Тоси, заряжает человека здоровьем, как аккумулятор электричеством.

— Диета, конечно, нужна, — артековским тоном говорит мне Тося, — но прежде всего — зарядка и свежий воздух. И имей в виду — начать никогда не поздно, вот что главное.

В этих словах — вся Тося! Педантичная до чрезвычайности, до щепетильности Точна, как самые лучшие часы, и обязательна, и верна слову необычайно. Жизненные трудности считает абсолютной нормой, говорит: «А что, неужели ты мечтаешь о тепличном бытии?» Тося категорична, весьма возможно, что чуть суховата. Но какой же это постоянный друг и какой неисчерпаемый источник доброты! Случалось, конечно, она читала ребятам нотации и совершенно зря, только своим личным примером она могла обойтись без всяких нотаций. Каждый день ее жизни я бы назвала, пожалуй, праведным, если бы слово это не было таким старомодным. Лучше скажем — честным и образцовым и не для примера ребятам, и не для показа людям, а вот такая она, так живет, так любит людей, и жалеет их, и хочет каждому помочь. Тося всегда прекрасно одета — и глубоко презирает всякие «взбрыки» моды, побрякушки.

— Мещанство, — говорит, — чушь. Главное — чистота и утюг, чтобы ни пылинки и ни морщинки, и твоя старая юбка каждый день будет выглядеть как только что от портного. Чистота, знаешь ли, действительно залог: и здоровья, и красоты.

Когда-то я внутренне оспаривала ее педантичность и строгость. Теперь я понимаю — это глубочайшая, хоть и совсем простая мудрость.

Войну Тося пережила очень тяжело, была хмурой и неулыбчивой, я только в наши послевоенные встречи поняла, какой славный у нее юмор: взглянет вдруг из-под бровей смешливыми глазами, и мы хохочем до слез над разными нашими, смешными теперь и вовсе несмешными тогда, приключениями.

От Тоси всегда веяло и веет чистотой, порядком, точностью, размеренностью и режимом. Я ей завидую и очень люблю ее.

… В тот день, 19 июня 1941 года, назвав мне растущие рядом с нашей дачей цветы и деревья, Тося сказала вдруг:

— Всё! Теперь и мне и тебе пора… — и исчезла. А я, еще не зная, куда мне пора, чуточку ступила дальше и оказалась лицом к лицу с неведомыми, с невиданными раньше деревьями. У них плотные тёмно-зелёные блестящие листья, несмотря на лазурно-солнечный день в их густоте словно навсегда поселилась мгла. И эта темно-зеленая мгла унизана большими белыми цветами. Цветы царственно-неподвижны, листья не шелохнутся, и я догадываюсь, что эти деревья не шепчут и не шелестят, у них иной способ общения с людьми — они разливают в воздухе тонкий сильный запах.