Николай Загородный - Раскрытие тайны

— А где твои орлы, Никита Игнатьевич? — приехав в Васищево, спросил Бугров председателя колхоза Колышева.

— Ты о Лопатиных?

— О ком же еще!

— А они теперь, знаешь, Бугров, и вправду стали орлами. Мы их в правах колхозников восстановили. На общем собрании оба клятву дали. Бабы даже расплакались. И хлопцы слово держат. Таких бы мне полсотни, я бы горы мог свернуть.

— Так где же они все-таки сейчас?

— Вчера отпросились у меня на два дня в город за стройматериалами…

— Их не было, значит, вчера? — перебивая председателя, нетерпеливо спросил Бугров.

Теперь его подозрение в виновности Лопатиных еще больше возросло. «Как бы только совсем не сбежали», — тут же подумал Бугров. А председатель колхоза продолжал:

— Хлопцы строиться задумали. Ну, и пусть себе строятся. Людьми будут, и для нас меньше позора. Дмитрий уже дочку Захарченко, кажется, присмотрел, жениться собирается.

Бугров нетерпеливо постукивал карандашом по столу, ожидая, когда председатель закончит изливать свою душу.

— А вон и орлы прилетели, — сказал вдруг Колышев, распахивая окно. Он указал рукой на автомашину, подошедшую к старенькой избе под соломенной крышей. Машина была нагружена кирпичом и бревнами. Едва она остановилась, как с кузова соскочили оба Лопатиных — рослый стройный Василь и чуть пониже, но пошире в плечах Дмитрий. Принялись разгружать кирпич.

— А твоих орлов я должен, Никита Игнатьевич, все-таки задержать, — официально сказал Бугров.

Председатель удивленно посмотрел на следователя.

— Думаешь, лес подожгли? — неуверенно спросил он.

— Да, думаю. Есть улики…

Колышев в сердцах махнул рукой.

— Пойдем! — сказал он.

— Привет следователю и низкий поклон! — закричал Василий Лопатин, когда Бугров вместе с председателем колхоза подходил к машине.

— Привет, привет, старые приятели…

— Зачем к нам пожаловал, товарищ следователь? — всё так же дружелюбно продолжал старший.

— По служебному делу, — и тут же Бугров сказал, в чем оно состояло.

— Вам лучше, хлопцы, не сопротивляться, поезжайте вместе, а там в районе разберутся, — сочувственно сказал председатель колхоза, видя, как меняются в лице оба брата, слушая Бугрова.

— Ладно, Митька, шабаш, одевайся, поедем. Видно, черные пятна сразу не смыть, — резко сказал Василий. И они уехали на той же машине, с которой только что прибыли.

Два месяца уже следователь Бугров занимался делом Лопатиных, но оба стояли на своем:

— Дали клятву в селе на собрании и никуда не уйдем от нее…

— Грозили Батурину, что убьете его, когда он задержал вас на кордоне?

— Грозили, — отвечали на допросах братья.

— А вот эту записку вы написали? — нетерпеливо спрашивал Бугров, показывая измятый клочок бумаги, вырванный из школьной тетради, на котором было написано:

«Леса пожалел, не твой, а пожалел. Так запомни: вернемся, разделаем под орех. Не мы — так другие за нас!»

— Мы писали, гражданин следователь, писали по глупости, сгоряча. Всё то осталось позади, — говорил старший Лопатин.

После допроса Бугров уже начинал думать, что Лопатины, наверное, не сами совершили поджог, а поручили кому-то из приятелей сделать это черное дело. Он не мог допустить, что Лопатины могли отказаться от давно задуманной мести. Но кто же сделал это за них?

В один из таких дней, когда Бугров вызвал на допрос отдаленного родственника Лопатиных, к нему в кабинет неожиданно зашел Козлятин. Вид у него всегда был захудалый, а теперь и совсем жалкий.

— Что тебе, Трофим Яковлевич, снова жаловаться на порубщиков? — спросил Бугров, просматривая какие-то бумаги, и добавил: — Садись, что стоишь, в ногах, сам знаешь, правды нет.

Но тот продолжал стоять неподвижно, прислонившись к стене.

— Так говори, зачем пришел, раз садиться не хочешь.

— Говорить буду, затем и пришел, — и он неожиданно повел разговор о себе, начиная чуть ли не с самых ранних лет.

— Да ты мне о деле говори, Трофим Яковлевич, тебя тут все знают, а времени у меня лишнего нет.

— Я и пришел говорить о деле, о нем и говорю, а ты слушай, — раздраженно ответил тот. Он еще плотнее прижался к стене и, как бы жалуясь самому себе, говорил о том, что жизнь у него сложилась нескладно, что одни едут поездом, даже курьерским, а вот ему, Трофиму Козлятину, приходится всё время трястись на перекладных. Была первая жена. Хорошая была жена, но ушла, почему-то невзлюбила Трофима. Появилась вторая — сам прогнал. Детей нет. Один, как пень в лесу. На его кордон — кто знает по какой причине — больше всего лезет порубщиков. На его дубах — больше, чем у других — водится проклятая листовертка. А вот взять, к примеру, соседа Ивана Батурина, у того все горазд. Что он, в сорочке родился? Живет, как у Христа за пазухой. Его и начальство хвалит, в глаза другим Батуриным тычет. Он и взаправду считает себя бог знает кем. То на собрании шпильку под бок сует, то учить ученого лезет…

— К чему ты это всё несешь, Трофим Яковлевич?

— А к тому, гражданин следователь, что и в кордон Батурина, и в избу его красного петуха я пустил. Да, я! — выкрикнул Козлятин.

— Ты думаешь, что мелешь?! — приподнявшись с места, тихо сказал Бугров.

— Кабы не думал, не говорил бы. Так вот, слушай. Я и говорю, что взяла меня злоба против Ивана, зависть заела так, что ни ходить, ни стоять, ни лежать не могу. Понимаю, ты не хочешь знать, что значат мои слова. Я и сам не знаю, но говорю правду. Я и понес с собой этого самого красного петуха и в одно и в другое место. Когда кругом уже всё горело, стал убегать от огня, совесть вдруг проснулась. Думал, нет ее у меня, а она вон и объявилась. Ну, и мучила она меня все эти дни, мучила хуже, чем зависть. А тут еще эти Лопатины. Знал, что они вернулись, людьми стали, жизнь налаживали свою. Тут я их и посадил. И они у меня всё время стоят перед глазами, укоризненно смотрят на меня. Вот и пришел к тебе, рассказал всё. Теперь покажи, куда мне садиться? Может, там отмучаюсь, потом легче на душе будет, да и человеком стану…

Слушая исповедь Козлятина, Бугров машинально листал разбухшее «дело» Лопатиных. «Вот уж вправду, — думал он, — век живи — век учись». Через час, оставив Козлятина у дежурного, он пошел докладывать прокурору, заранее готовясь получить нагоняй… Но всё же он был доволен таким исходом этого порядком надоевшего ему дела.

Как и каждый пожилой человек, прокурор Александр Павлович Полежаев имел свои странности и привычки. Он ворчал и возмущался, когда его беспокоили в часы отдыха даже домашние. А сегодня день у Полежаева выдался особенно тяжелым. Он выступал обвинителем по одному сложному делу, требуя для двух преступников высшей меры наказания. Суд поддержал его требование. Как прокурор Полежаев был удовлетворен, но как человек — расстроен. Вот уже двадцать пять лет как Полежаев выступает обвинителем, и каждый раз, когда приходится требовать сурового наказания, он страдает. Страдания эти идут от глубокого понимания долга человека в его короткой жизни. С именем человека в его сознании связано всё лучшее, что создано на земле, и человек должен возвышаться над ним. И хотя Полежаев прекрасно понимал, что еще далеко время, когда исчезнут эти черные пятна и жизнь каждого человека станет чистой, как лесной ручей, каждое новое преступление, с которым ему приходилось сталкиваться, вызывало в душе у него внутренний протест. Он страдал так, как будто бы ему лично было нанесено тяжелое оскорбление. В таких случаях Полежаев возвращался домой утомленным и разбитым. Он закрывался в своей рабочей комнате, выключал телефон, и, опустившись рядом со старым ветвистым фикусом в глубокое кожаное кресло, отдавался книгам.

Вот и сейчас, подходя к дому, мысленно он уже был в своем тесно заставленном книжными шкафами кабинете, за привычным, дающим отдых душе и мыслям занятием.

— А у нас гости, Александр Павлович, — открывая дверь, сказала жена.

Он недовольно поморщился и бросил:

— Меня дома нет…

— Студенты-выпускники пришли попрощаться, — продолжала жена, и лицо у Полежаева смягчилось.

Пять лет назад кафедра уголовного права и процесса юридического института пригласила Полежаева читать лекции по уголовному праву, и прокурор, будучи по горло загруженным своей непосредственной работой, не нашел возможным отказаться от этой дополнительной нелегкой нагрузки. Прокурор, следователь, судья, по его убеждению, призваны не столько обвинять, сколько воспитывать людей, предупреждать правонарушения, и чем больше будет юридических работников, именно так понимающих свои задачи, тем легче будет бороться с тяжелым наследием прошлого. Вот почему Полежаев выкраивал из своего рассчитанного порой до минуты бюджета времени нужные часы для института, а студентов института считал своими друзьями.