Владимир Дядичев - Лиля Брик. Любимая женщина Владимира Маяковского

Что выищешь в этих болоночьих лириках?!

Меня вот

          любить

                    учили

                              в Бутырках.

Что мне тоска о Булонском лесе?!

Что мне вздох от видов на море?!

Я вот

          в «Бюро похоронных процессий»

влюбился

          в глазок 103 камеры.

Глядят ежедневное солнце,

                              зазнаются.

«Чего, мол, стоют лученышки эти?»

А я

          за стенного

                    за желтого зайца

отдал тогда бы – все на свете.

Французский знаете.

Делите.

          Множите.

Склоняете чудно.

Ну и склоняйте!

Скажите —

          а с домом спеться

                              можете?

Язык трамвайский вы понимаете?

Птенец человечий

                    чуть только вывелся —

за книжки рукой,

                    за тетрадные дести.

А я обучался азбуке с вывесок,

листая страницы железа и жести.

Землю возьмут,

                    обкорнав,

                              ободрав ее, —

учат.

И вся она – с крохотный глобус.

А я

          боками учил географию, —

недаром же

          наземь

                    ночевкой хлопаюсь!

Мутят Иловайских больные вопросы:

– Была ль рыжа борода Барбароссы? —

Пускай!

Не копаюсь в пропыленном вздоре я —

любая в Москве мне известна история!

Берут Добролюбова (чтоб зло ненавидеть), —

фамилья ж против,

скулит родовая.

Я

          жирных

                    с детства привык ненавидеть,

всегда себя

               за обед продавая.

Научатся,

          сядут —

                    чтоб нравиться даме,

мыслишки звякают лбенками медненькими.

А я

          говорил

                    с одними домами.

Одни водокачки мне собеседниками.

Окном слуховым внимательно слушая,

ловили крыши – что брошу в уши я.

А после

          о ночи

                    и друг о друге

                              трещали,

язык ворочая – флюгер.

У взрослых дела.

В рублях карманы.

Любить?

          Пожалуйста!

Рубликов за сто.

А я,

          бездомный,

                    ручища

в рваный

          в карман засунул

и шлялся, глазастый.

Ночь.

Надеваете лучшее платье.

Душой отдыхаете на женах, на вдовах.

Меня

Москва душила в объятьях

кольцом своих бесконечных Садовых.

В сердца,

          в часишки

                    любовницы тикают.

В восторге партнеры любовного ложа.

Столиц сердцебиение дикое

                              ловил я,

Страстною площадью лежа.

Враспашку —

               сердце почти что снаружи —

себя открываю и солнцу и луже.

Входите страстями!

Любовями влазьте!

Отныне я сердцем править не властен.

У прочих знаю сердца дом я.

Оно в груди – любому известно!

На мне ж

          с ума сошла анатомия.

Сплошное сердце —

                    гудит повсеместно.

О, сколько их,

                    одних только весен,

за 20 лет в распаленного ввалено!

Их груз нерастраченный – просто несносен.

Несносен не так,

                    для стиха,

                              а буквально.

Больше чем можно,

                    больше чем надо —

будто

          поэтовым бредом во сне навис —

комок сердечный разросся громадой:

громада любовь,

                    громада ненависть.

Под ношей

          ноги

                    шагали шатко —

ты знаешь,

          я же

                    ладно слажен, —

и все же

             тащусь сердечным придатком,

плеч подгибая косую сажень.

Взбухаю стихов молоком

– и не вылиться —

некуда, кажется – полнится заново.

Я вытомлен лирикой —

                    мира кормилица,

гипербола

             праобраза Мопассанова.

Поднял силачом,

                    понес акробатом.

Как избирателей сзывают на митинг,

как села

          в пожар

                    созывают набатом —

я звал:

«А вот оно!

Вот!

Возьмите!»

Когда

          такая махина ахала —

                              не глядя,

пылью,

          грязью,

                    сугробом, —

дамье

          от меня

                    ракетой шарахалось:

«Нам чтобы поменьше,

                    нам вроде танго бы…»

Нести не могу —

                    и несу мою ношу.

Хочу ее бросить —

                    и знаю,

                              не брошу!

Распора не сдержат ребровы дуги.

Грудная клетка трещала с натуги.

Пришла —

          деловито,

                    за рыком,

                              за ростом,

взглянув,

          разглядела просто мальчика.

Взяла,

          отобрала сердце

                              и просто

пошла играть —

                    как девочка мячиком.

И каждая —

             чудо будто видится —

где дама вкопалась,

                    а где девица.

«Такого любить?

                    Да этакий ринется!

Должно, укротительница.

Должно, из зверинца!»

А я ликую.

                    Нет его —

                              ига!

От радости себя не помня,

                              скакал,

индейцем свадебным прыгал,

так было весело,

                    было легко мне.

Один не смогу —

                    не снесу рояля

(тем более —

                    несгораемый шкаф).

А если не шкаф,

                    не рояль,

то я ли

          сердце снес бы, обратно взяв.

Банкиры знают:

                      «Богаты без края мы.

Карманов не хватит —

кладем в несгораемый».

Любовь

          в тебя —

                    богатством в железо —

запрятал,

          хожу

                    и радуюсь Крезом.

И разве,

          если захочется очень,

улыбку возьму,

          пол-улыбки

                    и мельче,

с другими кутя,

                    протрачу в полночи

рублей пятнадцать лирической мелочи.

Флоты – и то стекаются в гавани.

Поезд – и то к вокзалу гонит.

Ну а меня к тебе и подавней —

я же люблю! —

                    тянет и клонит.

Скупой спускается пушкинский рыцарь

подвалом своим любоваться и рыться.

Так я

          к тебе возвращаюсь, любимая.

Мое это сердце,

              любуюсь моим я.

Домой возвращаетесь радостно.

Грязь вы

          с себя соскребаете, бреясь и моясь.

Так я

          к тебе возвращаюсь, —

разве,

          к тебе идя,

                    не иду домой я?!

Земных принимает земное лоно.

К конечной мы возвращаемся цели.

Так я

          к тебе

                    тянусь неуклонно,

еле расстались,

                    развиделись еле.

Не смоют любовь

ни ссоры,

          ни версты.

Продумана,

          выверена,

                    проверена.

Подъемля торжественно стих строкоперстый,

клянусь —

          люблю

                    неизменно и верно!