Эдвард Кризи - Великие битвы XI–XIX веков: от Гастингса до Ватерлоо

В армии, которой командовал герцог Веллингтон, за один день сражения было убито и ранено 15 тыс. человек. Кроме того, при Ватерлоо пало и было ранено 7 тыс. прусских солдат (потери Наполеона – 32 тыс. убитых и раненых и вся артиллерия). Такую ужасную цену пришлось заплатить за освобождение Европы (а вот для Наполеона вид десятков тысяч убитых и раненых, запах крови и др. был лучшим зрелищем и ощущением. – Ред.).

Никто так тяжело не переживал эти потери, чем сам победитель при Ватерлоо. Как видно из рассказа майора Макриди, во время битвы герцог не выказывал никаких эмоций при виде даже самых тяжелых потерь в своей армии. Но после ее окончания, когда герцог объехал место сражения, вид мертвых тел, которыми было усеяно поле, и в особенности агония тысяч и десятков тысяч раненых, их стоны от невыносимых страданий тяжело подействовали на победителя. (Ужасная цена была заплачена русскими и их союзниками в великих битвах 1812 и 1913 гг. (бои 1814 г. тоже дорого стоили). Так, при Бородине русские потеряли 44 тыс. убитыми и ранеными (французы – свыше 50 тыс.), при Лейпциге союзники потеряли свыше 50 тыс., в т. ч. 22 тыс. русских (французы – 80 тыс.). – Ред.) Вернувшись в штаб, расположенный в деревне Ватерлоо, Веллингтон с беспокойством расспрашивал о своих многочисленных друзьях и знакомых, вместе с которыми в то утро он начинал битву и к которым он испытывал чувство самой горячей привязанности. Многие из них были уже мертвы. Другие были живы, но с тяжелыми ранениями лежали в близлежащих зданиях, приспособленных под госпиталь. Только словами самого герцога можно описать то, что он тогда чувствовал. В письме, написанном сразу же по возвращении в штаб, он высказался об этом так: «Мое сердце разбито тяжестью утраты многих друзей и товарищей, моих бедных солдат. Поверьте, что ничто, кроме, наверное, проигранного сражения, не может вызывать такую печаль, как выигранная битва. Отвага моих солдат спасла меня от еще большей тяжести. Но выиграть такое сражение, как при Ватерлоо, ценой жизней стольких храбрых товарищей, можно считать тяжелой неудачей, если не принимать во внимание реакции общества».

В современной войне, в отличие от традиций, принятых в древнегреческих армиях, полководец-победитель редко удостаивает наградой за выдающуюся доблесть кого-то одного из своих солдат. Именно такое событие имело место в случае сражения при Ватерлоо. В августе 1818 г. один из представителей английского духовенства предложил назначить небольшую ренту наиболее отличившемуся солдату битвы при Ватерлоо, которого назовет герцог. В свою очередь, Веллингтон предоставил Джону Бингу выбрать такого солдата из состава 2-й гвардейской бригады, который проявил выдающуюся доблесть при обороне позиции Угомон. Предстояло рассмотреть множество кандидатов, но окончательный выбор пал на сержанта легкой пехоты голдстримского полка Джеймса Грэма. Этот храбрый воин отлично проявил себя во время всего сражения, участвуя в обороне этой важной позиции. Но особенно отважно он действовал в тот критический момент, когда французы уже заняли рощу и сады, взорвали ворота самого Угомона и огромной массой, сметавшей все на своем пути, рванулись внутрь. Между ними и британскими гвардейцами в течение нескольких минут шел отчаянный и беспощадный рукопашный бой, в котором верх одержали английские штыки. Почти все французы, которым удалось прорваться через ворота во двор замка, были убиты. Всего нескольким из них удалось уцелеть и отойти. Во время отступления французов пятеро гвардейцев, полковник Макдоннел, капитан Виндем, прапорщики Гуч и Херви, а также сержант Грэм, несмотря на все попытки французов извне помешать им, снова закрыли и забаррикадировали ворота в замок. Тем самым была предотвращена неминуемая повторная атака. Через бойницы в стене гарнизон Угомона держал противника под прицельным ружейным огнем. Рыскавшие вокруг строения, подобно стае волков, французы вели по ним ответный огонь. По осажденному зданию стреляли французские батареи, огнем которых была подожжена часть дома и ряд хозяйственных построек вокруг него. Стоявший в те минуты на стене рядом с полковником Макдоннелом сержант Грэм попросил разрешения ненадолго отлучиться. «Разумеется, – ответил полковник, – но, Грэм, почему вы хотите отлучиться именно сейчас?» Сержант ответил: «Я не стал бы этого делать, сэр, но мой брат ранен, и он лежит как раз в том домике, который только что загорелся». Оставив свое ружье, Грэм нырнул в пламя, вынес из горящего здания брата и положил его в траншею. Затем он вернулся на позицию и продолжил стрельбу по наступающим французам. Никто, кроме полковника, даже не успел заметить его отсутствия.

До нас дошли многочисленные рассказы, в которых описываются случаи проявления героизма во время сражения. Но среди всех храбрецов, собравшихся под британскими знаменами в тот памятный день, мало кто так же заслуживает почестей за проявленные смелость и отвагу, как Томас Пиктон. Как уже было сказано выше, этот герой погиб во время атаки французской конницы на центральном участке англичан. Но в полной мере героизм Пиктона раскрылся лишь после того, как было осмотрено его тело, когда сражение уже закончилось. 16 июня в бою при Катр-Бра он был ранен ружейной пулей, у него были сломаны два ребра и обнаружены значительные повреждения внутренних органов. Но он скрыл это обстоятельство в преддверии грядущего еще более грозного сражения, которое вот-вот должно было начаться, очевидно опасаясь, что его попросят отказаться от участия в нем. Его тело на месте ранения почернело и опухло. Очевидно, этот человек очень страдал от полученной раны, но сила духа воина помогла ему преодолеть боль и выполнить свой долг на поле боя. Пуля, сразившая 18 июня прославленного командира дивизии, отличившейся еще во время боев в Испании, попала прямо в лоб героя и прошла через мозг. Он умер мгновенно.

Одно из интереснейших свидетельств беспримерного личного мужества при Ватерлоо относится к подвигу полковника Фредерика Понсонби, командира 12-го полка легких драгун. Он был тяжело ранен, когда в составе бригады Ванделера атаковал французских уланов, спасая отступавшую после штыкового боя бригаду Содружества.

12-й полк, как и те, кому он пришел на помощь, пренебрегая чувством самосохранения, слишком далеко углубился в позиции французов. Понсонби, как и многие другие, был сбит ударом пики польского улана из резерва французской кавалерии, после чего остался умирать на поле боя. После того как он чудом оправился от многочисленных ран, он оставил описание своих злоключений, которое стоит привести в этой книге, так как в тот день многие тысячи испытали такие же и даже худшие страдания. Пересказывая здесь то, что происходило с одним человеком, мы как бы заставляем читателя поставить себя на его место и почувствовать то, что происходило с его многочисленными товарищами. Автор напоминает, что события, о которых рассказывает Понсонби, происходили в три часа дня и после этого сражение продолжалось еще как минимум пять часов. Рассказав о первом бое с французами, Понсонби продолжает повествование о том, как ему с подчиненными пришлось схватиться с новыми врагами:

«Мы не могли продолжать продвигаться вперед и не имели времени на то, чтобы перестроиться, так как внезапно на нас обрушилось примерно 300 польских уланов, которые поспешили на выручку своим товарищам. Французская артиллерия поливала нас градом шрапнели, несмотря на то что под ее огнем вместе с одним нашим солдатом гибли три француза.

В рукопашной схватке я почти сразу же был ранен в обе руки и выронил сначала саблю, а затем и повод. За мной теперь скакало совсем немного солдат. Все они были беспощадно зарублены, впрочем, никто и не просил пощады. Лошадь несла меня вперед, пока, наконец, получив удар саблей, я не упал без сознания лицом в землю.

После того как я пришел в себя, я приподнялся и осмотрелся вокруг. В тот момент я чувствовал, что могу встать и убежать. Вдруг мчавшийся мимо улан с криком «Так ты не умер, мерзавец!» ударил меня пикой в спину. Моя голова упала, в рот мне хлынула кровь, и я понял, что все кончено.

Прошло немного времени (конечно, я не мог следить за часами, но меня сбили менее чем через десять минут после начала атаки), когда рядом остановился вражеский стрелок и, угрожая убить меня, потребовал денег. Я указал ему на небольшой карман сбоку, где он нашел три доллара, все, что у меня было. Но он все равно продолжал угрожать мне. Тогда я предложил ему обыскать себя, что он немедленно сделал, расстегнув на мне мундир и бросив меня в очень неудобной позе.

Но не успел он уйти, как ко мне подошел офицер с группой солдат, должно быть командир того стрелка. Остановившись рядом, он заявил, что я очень тяжело ранен. Я попросил, чтобы меня вынесли в тыл. Но офицер заявил, что это было против правил их армии, что во время боя они не подбирают даже собственных солдат. Но если они выиграют битву, герцог Веллингтон будет убит, а наши оставшиеся батальоны сдадутся, то он сделает для меня все, что будет в его силах. Я пожаловался на жажду, и он поднес к моим губам флягу с коньяком. Потом он приказал солдатам положить меня ровно на бок и подложить мне под голову ранец. Потом он убежал туда, где шел бой. Может быть, вскоре он сам уже нуждался в помощи, которую так и не получил. А я так никогда и не узнаю имени человека, благодаря великодушию которого, как я полагаю, мне удалось выжить. Я даже не помню, в каком он был звании. На нем был серый мундир. Вскоре рядом оказался еще один стрелок, стройный молодой человек, исполненный юношеского пыла. Он встал на колено и открыл огонь. Посылая надо мной пулю за пулей, он все время разговаривал со мной». Француз со странной невозмутимостью рассказывал Понсонби о результатах своей стрельбы, о том, как, по его мнению, развивалось сражение. Наконец он убежал, воскликнув: «Наверное, вы не будете сожалеть, услышав о том, что мы намерены отступить. До свидания, мой друг». «Были уже сумерки, – продолжал Понсонби, – когда два эскадрона прусской кавалерии, построившись в два эшелона, пронеслись через долину. Обдав меня комьями земли, прусские кавалеристы пронеслись мимо на полном скаку в опасной близости от меня. Я мог только догадываться об их приближении и даже представлять себе то чувство опасности, которое охватило всадников. Сам же я не мог ничего услышать, так как был оглушен грохотом орудийной стрельбы, которую французы открыли в том направлении.